Христианское вероучение и соблазны ума

 

Ведь, кажется, само собою понятно, что Бог всегда может простить все грехи человека, и всегда снять проклятие с него, и может сде­лать человека бессмертным, как может и воскресить всех умерших людей, — кто же бы осмелился запретить Ему сделать так и зачем же в таком случае было нужно Ему посылать своего Сына в мир? А между тем христианство не только утверждает действительность этого посольства, но и, кроме того, еще решительно уверяет, что истинный и единородный Сын Божий, предвечный и равный свое­му безначальному Отцу, это — Иисус от Назарета галилейского и что Он-то именно и совершил дело спасения людей путем своей страдальческой жизни, и крестной смерти, и таинственного воскре­сения из мертвых (Иоан. 1, 41; Филип. 2, 5-11; Колос. 1, 12-17; Рим. 3, 22-26; 1 Петр. 2, 24). Этот основной догмат христианского вероучения для иудеев и язычников представлялся такой колоссаль­ной нелепостию, которая могла объясняться только из очевидного безумия христианских проповедников (1 Кор. 1,18, 23), потому что иудео-языческая мысль решительно была не в состоянии понять, зачем же было нужно Богу такое безмерное унижение и крайнее поругание своего единородного Сына¹⁷.

Имея в виду это непонимание иудеев и язычников, некоторые христианские апологеты попытались было разъяснить им истину христианского вероучения применительно к тому понятию о спа­сении, какого придерживались сами же иудеи и язычники. Они именно указывали на закон справедливости и на Божие челове­колюбие, что будто Богу невозможно было даром простить лю­дей и в то же самое время Ему не угодно было погубить их по суду правды своей, и потому именно Он послал в мир своего еди­нородного Сына, чтобы предать Его позору мучений за грехи лю­дей и тем самым удовлетворить как вечному закону своей неумолимой правды, так и бесконечной потребности своего мило­сердия. Однако иудео-языческая мысль именно потому, что она придерживалась чисто юридического взгляда на взаимные отно­шения между Богом и человеком, увидела в этом объяснении Хри­стова дела одно только вопиющее выражение крайней нелепости.

Ведь ни один здравомыслящий человек в отношении себя самого никогда не допустит, что будто ради справедливого прощения сво­его обидчика он сам должен перенести то наказание, какое по за­кону следовало бы перенести его обидчику, и что будто лишь после этого наказания он может с правдою и любовью простить своего обидчика¹⁸. Ввиду этого совершенно понятно естественное недоумение древних противников христианства, каким же, собст­венно, образом нелепое в отношении человека может считаться премудрым в отношении Высочайшего Бога?

Некоторые христианские апологеты думали было создать эту несуществующую премудрость путем юридического истолкования догмата искупления. Они именно представляли греховное состо­яние человека как нахождение его в плену у диавола и, опираясь на это представление, старались доказать прямо невозможную мысль, что будто диавол обманом завладел человеком и сделался законным владыкою его и что будто для освобождения человека от рабства диаволу Бог уж ничего другого не мог сделать, как только выкупить его у диавола. Ценою этого именно выкупа Бог будто бы и назначил своего единородного Сына, а обезумевший от гордости диавол согласился на такой выкуп и таким образом потерял всех своих пленников; потому что он, конечно, не в силах был удержать у себя в рабстве такого человека, который был ис­тинным Сыном Божиим; Сам же Сын Божий хотя и согласился быть ценою выкупа за людей, однако не исполнил своего обеща­ния и вместе со всеми другими пленниками вышел из-под власти диавола.

Все это странное представление Христова дела, несомненно, было придумано только в интересах оправдания христианства с точки зрения иудео-языческого понятия о спасении как о Божием прощении грешных людей в видах помилования их или как о сво­бодном переходе человека к истинной жизни в посмертном суще­ствовании человеческого духа. Христианские апологеты надеялись доказать иудеям и язычникам, что, даже и при их понимании спа­сения, пришествие в мир Сына Божия все-таки оказывается не­обходимым, потому что человек не просто лишь грешник пред Богом, но вместе с тем и плененный раб диавола, настоящий раб и своей жизни и будущий узник по смерти. Однако же, иудео-язы­ческая мысль, вопреки всяким ожиданиям благочестивых апологетов, совсем не нашла в их объяснении никакого пути к разум­ному усвоению христианства. Иудеи и язычники совершенно пра­вильно полагали, что с чисто юридической точки зрения христианство представляет собою невероятную нелепость, а так как они смотрели на христианство только с юридической точки зрения, то уж, естественно, они и приходили только к его отри­цанию. Они совершенно правильно указывали христианским апо­логетам, что если действительным виновником зла в мире является диавол, то человек, стало быть, оказывается только не­счастною жертвой обмана, и потому, если уж подчинять деятель­ность Бога закону человеческой правды, то, во всяком случае, следовало бы рассуждать таким образом, что по закону справед­ливости Бог должен поразить своим гневом действительного врага своего — диавола, обманутого же им человека Богу не только не следовало наказывать, а, напротив, еще нужно было утешить его своей любовию и помощию¹⁹. Вступать с диаволом в какие-то до­говорные отношения и выкупать у него свое же собственное до­стояние — это недостойно Божия величия и Божией силы, это противоречит и закону справедливости, а потому и всякое сооб­щение о таком выкупе не может заслуживать никакого доверия²⁰. Юридическое истолкование христианства и на самом деле не заслуживает никакого доверия, потому что оно грубо противоре­чит самому понятию человека о Боге. Но если это истолкование может быть разбито и действительно легко разбивалось простой логикой общечеловеческого понятия о Боге, то подлинное изложе­ние собственной догмы христианского вероучения встречало себе не менее сильные возражения с другой точки зрения, именно — с точки зрения общеизвестных фактов человеческого сознания и жизни. Все древние христианские учители, не исключая даже и тех, которыми предлагалось юридическое истолкование христиан­ства, всегда и согласно утверждали истину вероучения священных новозаветных книг, что дарованное миру спасение заключается в прощении грехов человека и в примирении его с Богом жертвен­ною кровию и смертшо Христа (Рим. 8, 3; 2 Кор. 5, 21; Колос. 1, 20; Евр. 1, 3; 1 Петр. 3, 18; 1 Иоан. 2, 2), в рождении человека к новой жизни силою воскресения Христа (1 Петр. 1, 3; Ефес. 2, 4-5; Кол. 2, 11-13; Тит. 3, 5) и и благодатном всыновлении че­ловека Богу чрез освящение его Духом Святым (Ев. Иоан. 1, 12; Рим. 8, 14-16; Гал. 3, 26; 4, 5-6). Этим учением, собственно, и выражается вся подлинная сущность христианства как Божия дела в людях, и это учение во всей его исключительной полноте, разумеется, ни в каком случае не может допускать собою юридическо­го истолкования Христова дела. Если первые два момента в деле спасения — прощение грехов человека и примирение его с Богом — говорят только об изменении взаимных отношений между Бо­гом и человеком, то последние два момента — возрождение чело­века и всыновление его Богу — говорят об изменении самой природы и бытия человека. А в таком случае правильное объяс­нение христианства и справедливая оценка его, очевидно, должны сводиться не только к мышлению условий, необходимых для про­щения грехов человека и для примирения его с Богом, но и, кроме того, еще к мышлению тех условий, которые бы делали возмож­ным действительное возрождение человека и благодатное всынов­ление его Богу. В силу же необходимого мышления этой возможности, очевидно, открывается новая точка зрения на хри­стианство, и определяются новые умозрительные условия, по крайней мере, для принципиальных рассуждений о коренном дог­мате христианства: как могло бы совершиться спасение человека, если бы оно действительно когда-нибудь совершилось?

Но иудео-языческая мысль, понявшая христианское учение о возрождении человека в смысле учения о внешнем пересоздании его, уклонилась от принципиального обсуждения самой идеи хри­стианского спасения и прямо обратилась к суждению об его дей­ствительности. Очень понятно, что это суждение оказалось отрицательным, потому что христианство говорит о поражении греха и о возрождении человека, а между тем после пришествия Христа люди на самом деле нисколько не изменились: как они бы­ли грешниками, так и остались ими, и даже сами христиане гре­шат нисколько не меньше язычников. Для иудеев и язычников это обстоятельство казалось положительным и несомненным доказа­тельством, что Сын Божий не приходил в мир, не умерщвлял гре­ха и не возрождал людей, потому что иначе, по их соображениям, необходимо пришлось бы утверждать такое нелепое положение, что будто Сын Божий не достиг цели своего пришествия в мир и приходил совершенно напрасно²¹.

Эти соображения заранее и всецело определили собою все со­держание иудео-языческих суждений о лице Иисуса Христа и о сущности христианства. Если Сын Божий не приходил в мир, то значит — учение о Христе как о Сыне Божием представляет собою нелепый вымысел христианских проповедников, — вымысел тем более чудовищный, что сами же первоисточники христианского вероучения вполне правдиво изображают жизнь Иисуса Христа как жизнь немощного человека, страдавшего от голода и жажды и переносившего всякие лишения, плакавшего от горя и бегавшего от преследований, боявшегося смерти и все-таки умершего на по­зорном кресте. Это евангельское изображение Иисуса Христа как истинного человека в подобии плоти греха представляло для иуде­ев и язычников такой невероятный соблазн, преодолеть который они решительно были не в состоянии; потому что, в случае их со­гласия с учением о божестве Иисуса Христа, они решительно были не в состоянии связать с этим учением истины Его человеческой жизни. Эта страдальческая жизнь, возможная и естественная для обыкновенного человека, является несомненным позором для ис­тинного Сына Божия, а Бог по самой природе своей не может под­вергнуть Себя позору невероятного самоуничижения: ведь Он по природе блажен и, стало быть, не может страдать, по природе все­могущ и, стало быть, не может изнемогать, по природе неизменя­ем и, стало быть, не может вести жизнь, несвойственную Его божеству²². Поэтому если бы Ему было угодно явиться в мир ради спасения человека, то Он, как премудрый и всемогущий, навер­ное, мог бы придумать такой способ своего пришествия в мир, ко­торый бы нисколько не унизил величия Его божества и не дал бы людям никаких оснований к вольным и невольным сомнениям в истине Его божеского достоинства²³. Тогда и спасительная цель Его пришествия в мир несомненно была бы достигнута в пределах всего рода человеческого, потому что люди не могли бы тогда не услышать о славе Его и не могли бы не покориться силе слова Его²². Между тем в явлении И. Христа, если бы Он действительно был истинным Сыном Божиим, Бог как будто имел в виду скрыть от людей посольство своего Сына в мир, чтобы Его как можно меньше знали в мире, да и из тех людей, которые знали Его или услышали о Нем, лишь немногие поверили Ему²⁵. Очень понятно, что такое пришествие в мир Бога-Спасителя крайне поражало иудео-языческую мысль своей видимой несообразностью как с ис­тинной природой Бога, так и с действительной целию Его пришествия в мир, и потому очень понятно, что иудеи и язычники оди­наково не могли открыть во Христе истинного Бога-Спасителя.

Правда, земная жизнь Иисуса Христа, по крайней мере в пе­риод Его общественной деятельности, была исполнена многих чу­десных знамений божественной силы, но доказательное значение этих знамений в пользу христианского учения о божестве Его в достаточной мере выясняется фактом иудейского неверия в Него, хотя бы только как в Божия посланника. По сообщению еванге­листов, даже братья Спасителя сначала не верили в Него (Map. 3, 31; Иоан. 7, 3-5), и многие свидетели Его чудодейственной силы могли с полной уверенностью делать о Нем такие, например, за­явления, что будто Он изгонял бесов силою Веельзевула (Матф. 12, 24; Map. 3, 22; Лук. 11, 15). Значит, еще при жизни Самого Иисуса Христе среди иудеев высказывалось мнение о Нем как о чародее или волшебнике. Это именно мнение и повторялось потом всеми противниками христианства, как иудейскими, так и языче­скими. Собственно историческая достоверность чудес И. Христа во весь период древней борьбы христианства с иудейством и языче­ством, насколько мы знаем, никогда не подвергалась никакому со­мнению. Как иудейские, так и языческие противники христи­анства всегда признавали, что те чудеса, о которых рассказывают евангельские писания, действительно были совершены Христом, но видеть в этих чудесах действительные произведения божест­венной силы они безусловно отказывались. Им прежде всего ка­залось, что все чудеса И. Христа могут быть объяснены чисто естественным путем, вероятнее всего — искусством магии, кото­рую Он мог изучить во время своего пребывания в Египте²⁶. А затем, допуская возможную ошибочность такого объяснения, они и принципиально отвергали доказательное значение чудес для обожествления людей-чудотворцев, так как мир уже немало ви­дел разных чудотворцев, и нельзя же, разумеется, каждого из них считать за истинное воплощение самого Верховного Бога²⁷.

Правда, два события в евангельской истории Иисуса Христа они признавали действительными чудесами, это — рождение от девы и воскресение от мертвых. Но, сравнивая евангельские из­вестия об этик событиях с мифологическими рассказами суевер­ного язычества, они отвергали историческую достоверность обоих этих событий и признавали евангельские известия о них за простые вымыслы мифологического творчества. Дело в том, что при жизни самого И. Христа иудеи считали Его сыном Иосифа и Ма­рии, и Спаситель хотя не один раз говорил иудеям о своем пред­вечном бытии (Иоан. 3, 13; 8, 25, 58), однако Он ни единого слова никогда не сказал им об исключительном способе своего явления в мир; так что тайна Его рождения, по-видимому, стала известной только после Его воскресения из мертвых, когда Он открыл своим ученикам всю истину о Себе и объяснил им все дело свое. Поэто­му, когда апостолы сообщили иудеям тайну сверхъестественного рождения Иисуса Христа от непорочной девы, то даже некоторые верующие иудеи отнеслись к этому сообщению как к языческой легенде, неверующие же прямо воспользовались этим сообщени­ем, чтобы излить свою ненависть ко Христу и христианству в со­ставлении своей собственной позорной легенды о происхождении Иисуса будто бы от незамужней женщины²⁸.

Такою же легендой иудеи ответили, как известно, и на апо­стольскую проповедь о воскресении Христа. Достоверными свиде­телями чуда воскресения были только воины, сторожившие гроб Иисуса. Но из этих свидетелей необычайного чуда ни один не об­ратился к вере во Христа. Напротив, одаренные и запуганные иудейскими начальниками, они категорически отвергли все обсто­ятельства воскресения и с видимым чистосердечием сознавались в том, что они проспали воскресную ночь и потому совершенно не знают о том, как именно исчезло из гроба тело Иисусово, но что, вероятно, оно было украдено Его учениками. Мысль о возможно­сти этой кражи бродила в головах иудеев еще раньше воскресения Христа, и эта именно мысль заставила их обратиться к Пилату с просьбой поставить ко гробу Иисуса воинскую стражу: собрались, — говорит евангелист, — первосвященники и фарисеи к Пилату и говорили: господин, мы вспомнили, что обманщик тот, еще бу­дучи в живых, сказал: после трех дней воскресну. Итак прикажи охранять гроб до третьего дня, чтобы ученики Его, пришедши ночью, не украли Его и не сказали народу: воскрес из мертвых. И будет последний обман хуже первого (Матф. 27, 62-64). Но Пи­лат сделал для них гораздо больше, чем сколько они просили. Он предоставил им самим поставить ко гробу Иисуса Христа свою собственную стражу²⁹.

Это обстоятельство, несомненно, имеет огромное значение для правильного объяснения некоторых очевидных странностей в зага­дочном поведении стражи, охранявшей гроб Иисуса,

Если бы для охраны Иисусова гроба воины были назначены по распоряжению римской власти, иудеи, несомненно, могли бы за­подозрить их в том, что они плохо исполняли свою обязанность и допустили учеников Иисуса прийти ночью и украсть тело Его, по­тому что для римских воинов, разумеется, было совершенно без­различно, что бы ни случилось с гробом распятого иудея. Но тогда это подозрение, несомненно, повлекло бы за собою официальное расследование всех обстоятельств дела, и это расследование навер­ное бы раскрыло и официально удостоверило, что именно такое случилось в саду Иосифа аримафейского в таинственную ночь во­скресения? К несчастью, — не для веры, конечно, а для науки, — воинская стража ко гробу Спасителя была назначена иудейским синедрионом, а потому жаловаться на то, что будто эта стража оказалась плохою, синедрион уже не мог, да она и не могла ока­заться плохою. Быть не может, чтобы члены синедриона выбрали таких сторожей, на которых они не могли бы положиться как на самих себя, и потому быть не может, чтобы охранители гроба Господня проспали ту самую ночь, которую одну только они и обяза­ны были бодрствовать. И однако же, эти охранители вдруг сами признаются в том, что будто они не оправдали оказанного им дове­рия, что будто они действительно проспали воскресную ночь и до­пустили учеников Христа украсть тело Его. Это признание ими своей виновности само по себе уже кажется весьма подозритель­ным, потому что, если бы даже Христос и не воскрес, для них все-таки, несомненно, было бы выгоднее сочинить факт воскресения, нежели прямо выдавать свои головы жестокой мести озлобленных иудеев и подвергать себя смертельной опасности. Но, к удивлению, последующее отношение к ним иудейских начальников вполне оп­равдало собою высокое мужество их честности, потому что вслед за признанием ими своей виновности с ними случилась прямо-таки невероятная вещь. Они не только не пострадали за свою преступ­ную оплошность, но иудейский синедрион, одного только и бояв­шийся, как бы ученики Иисуса не украли тело Его и не распрост­ранили молву об Его воскресении, сам вдруг принял необходимые меры, чтобы избавить виновную стражу от неприятностей, т.е. именно от мести со стороны иудеев, и сам вдруг принял на себя не­приятную обязанность убедить Пилата в том, что тело Христа бы­ло украдено, т.е. отговорить Пилата от возможного вмешательства в это дело, если бы дошел до него слух о воскресении Христа и если бы он захотел проверить справедливость этого слуха путем офици­ального расследования (Матф. 28, 14). Кажется, всего бы естест­веннее было не дожидаться, когда слух о воскресении Иисуса Хри­ста дойдет до сведения Пилата, а, напротив, немедленно же обра­титься к Пилату и прямо просить его, чтобы он принял самые энер­гичные меры к розыску похищенного тела и к наказанию виновников похищения. По горячим следам это было нетрудно сде­лать. И однако, это не только не было сделано, но и приняты были все меры к толу, чтобы никаких розысков не было³⁰.

Это странное обстоятельство невольно заставляет подозревать, что дело происходило совсем не так, как рассказывали об этом иудейские охранители гроба Господня. Все отношение к этому де­лу со стороны иудейского синедриона слишком убедительно пока­зывает, что синедрион боялся следствия, а эта боязнь не менее убе­дительно показывает, что охранявшие гроб И. Христа иудейские воины на самом деле не спали в ночь воскресения и что тела Спа­сителя никто не воровал, а что у гроба действительно совершилось что-то необычайное, что сначала заставило воинов помертветь от ужаса (Матф. 28, 4), а потом, когда они пришли в себя и убеди­лись, что тела нет в гробе, заставило их бежать к первосвященни­кам и объявить им о воскресении Христа (Матф. 28,11). При таком представлении загадочных событии воскресной ночи может пока­заться странным только одно обстоятельство, что воины, почти своими глазами видевшие воскресение Христа, все-таки не обрати­лись к вере в Него. Но это обстоятельство было бы действительно необъяснимой загадкой, если бы гроб Спасителя охранялся рим­скою стражей, потому что римские солдаты не имели никаких ос­нований ненавидеть Спасителя и не могли желать во что бы то ни стало погубить дело Его. А потому, в случае воскресения Спасите­ля, они могли бы отнестись к событию воскресения только как к поразительному чуду, без всяких помышлений о том, что именно может выйти из этого чуда для иудейского народа. Но гроб Спа­сителя охранялся иудейскою стражей, и стража эта, несомненно, принадлежала к той самой партии, к какой принадлежали и перво­священники иудейские, т.е. к партии убийц Христа. Люди же этой партии, даже и при виде своими собственными глазами воскресше­го Христа, все-таки не могли — психологически не могли — изме­ниться в своем отношении к Нему, потому что ведь воскресший Христос для них был все-таки тем самым человеком, которого они распяли как врага Бога и народа, только уж человеком более страшным, чем каким они считали Его до своей победы над Ним. Ввиду этого очень понятно правдивое известие евангелиста, что они помертвели от страха при событии воскресения Христова и все-таки не обратились к вере во Христа. Они помертвели от стра­ха, — это понятно: пред их глазами совершилось поразительное чудо; и все-таки они не обратились к вере во Христа, — это не ме­нее понятно: ведь чудо, по их мнению, совершилось над врагом Бо­га и народа, над их личным врагом. При таком мнении о Христе они вовсе не могли подумать о том, что они были деятельными уча­стниками великого преступления. Напротив, их враждебное отно­шение ко Христу с психологической необходимостью определяло в них чувство ужаса от того, что это преступление в конце кон­цов все-таки не удалось им, что им не удалось именно убить Хри­ста и похоронить с Ним во гробе все дело Его. С этим чувством ди­кого ужаса они, вероятно, и прибежали к своим первосвященникам и рассказали им всю правду о том, что произошло при гробе Хри­ста. И первосвященники вполне умело воспользовались этим иудейским настроением охранителей гроба Господня и поспешили дать им свой преступный совет: скажите, что ученики Его, пришедши ночью, украли Его, когда мы спали (Матф. 28, 13). Так как этот совет в полной мере отвечал собственному настроению иудей­ской стражи, то она без всякого колебания и приняла этот совет, — тем более что она вполне была уверена в том, что, принимая на се­бя мнимую вину во славу Бога и в интересах родного народа, она нисколько не пострадает за эту вину. После этого оставалось лишь усыпить внимание Пилата, и эта цель иудейского замысла, видимо, была достигнута с полным успехом. Можно с уверенностью по­лагать, что до апостольской проповеди о воскресении И. Христа Пилат совершенно ничего не слышал об этом событии, а через пятьдесят дней после совершения события начинать следствие о нем было совершенно бесполезно, — приходилось просто выби­рать, кому следует верить, апостолам ли Христа или иудейским охранителям гроба Господня.

Показания иудейской стражи, конечно, имели огромное пре­имущество пред показаниями учеников Христа, Ведь стража как будто прямо была заинтересована в том, чтобы непременно под­держивать апостольскую проповедь, потому что, при отрицании этой проповеди, она вынуждена была признаваться в своей винов­ности и тем самым как будто подвергала себя неминуемой опас­ности жестокого наказания за вину. Тогда, вероятно, даже и в голову никому не приходило поставить себе такой странный воп­рос: что, собственно, было выгоднее для иудейских охранителей гроба Господня — отвергать ли воскресение Христа или подтвер­ждать апостольскую проповедь о воскресении, спасать ли свою честь или по чувству ненависти ко Христу стараться во что бы то ни стало погубить все дело Его. Каждый невольно обращался к ин­стинкту самосохранения и с точки зрения этого инстинкта неволь­но приписывал показаниям иудейской стражи характер высокой честности и несомненной правдивости, а потому и нет ничего уди­вительного в том. что этим показаниям поверили гораздо больше, нежели показаниям апостолов Христа. Ведь апостолы не были и не выдавали себя за непосредственных свидетелей самого факта воскресения. Они говорили только о явлениях им воскресшего Христа, относительно же этих явлений они и сами раньше немало колебались, как нужно относиться к ним, и, во всяком случае, не эти явления убедили их в том, что Христос действительно воскрес. Поэтому очень понятно, что слушатели апостольской проповеди шли тем же путем неверия, каким шли раньше и сами апостолы, и что они в точности повторяли те же самые объяснения и сооб­ражения, какие высказывались прежде и самими апостолами. Лю­дям естественно думалось, что апостолы, может быть, только во сне видели воскресшего Христа или что если они видели Его дей­ствительно, то эго действительное видение их было только про­дуктом галлюцинации³¹. Такая мысль сама собою возникает даже и независимо от каких бы то ни было предвзятых суждений о хри­стианстве. Она естественно возникает из простого соображения тех условий и обстоятельств, при которых апостолы видели воск­ресшего Христа, в связи с теми представлениями и объяснениями, которые они давали относительно лица И. Христа и относительно дела Его.

Апостолы утверждали, что Христос умер и воскрес ради спасе­ния людей, а между тем выходило так, что Он как будто скрыл от людей истину того великого дела, ради которого Он только и при­ходил в мир и о действительном совершении которого непременно бы следовало знать каждому отдельному человеку. Кажется, в Божие дело спасения людей совсем бы не должно было входить такого намерения, чтобы люди только слышали о дарованном им спасе­нии, убедиться же в том, что оно действительно было даровано им, не имели бы никакой возможности. Кажется, сами цели Христова дела прямо бы требовали от Него, чтобы Он явился по воскресении своем не одним только ученикам своим, но и всему спасенному Им миру и всем бы людям воочию показал, что Он действительно по­бедил смерть и действительно даровал людям новую жизнь воскре­сения. Тогда, по крайней мере, ясно бы было, что Бог воистину со­вершил то, что можно и нужно было совершить ради спасения че­ловека; и если бы после этого человек все-таки мог бы погибнуть, то уж, во всяком случае, он не мог бы погибнуть в волнах сомне­ний, а мог бы только загубить себя свободным отрицанием Божия дела. И вдруг оказывается, что истина этого дела для человека вов­се еще не очевидна, что Бог в течение тысячелетий готовил людей к принятию Спасителя, но не показал Его людям именно как Спа­сителя мира и что этим, вместо спасения человека, Бог как будто Сам же создал для него возможность погибели по невольной вине неведения истины.

Такие размышления, конечно, необходимо должны были под­рывать собою возможное доверие к апостольской проповеди, и они действительно подрывали это доверие и нередко вызывали даже со стороны иудеев и язычников прямое обвинение апостолов в наме­рении обмануть весь мир мнимой ложью своего мнимого вымысла. Иудеи и язычники не хотели понять, что если апостолы говорили  о воскресении Христа, то говорили об этом вовсе не потому, что  Христос являлся им, а потому, что Он являлся им, и учил их, и открыл им всю полноту познания тайны бытия. Они сообщили ми­ру это познание и, вероятно, совсем неожиданно для себя самих, должны были увидеть, что для удостоверения в истине этого позна­ния мир вдруг потребовал от них такого доказательства, которое, по собственному же признанию всей премудрости мира, не имеет и не может иметь никакой доказательной силы, — мир именно по­требовал открытых посмертных явлений воскресшего Христа всему иудейскому народу и, пожалуй, даже всему роду человеческо­му. Очевидно, иудеи и язычники не могли или не хотели понять, что после своего воскресения Христос мог только являться на зем­ле, а жить земною жизнию Он уже более не мог, потому что для новой земной жизни необходимо новое вочеловечение Сына Бо­жия, а для второго вочеловечения необходим и второй Сын Бо­жий, которого у Бога нет. Поэтому именно и с учениками своими Христос уж не жил после своего воскресения от мертвых, а только являлся им; и если эти явления Его своим апостолам недостаточны для доказательства Его воскресения от мертвых, то значит — и ни­какие вообще явления Его не могут быть достаточны для такого до­казательства. Ведь тот же самый ход аргументации, которым под­рывается доказательное значение явлений в отношении 11 и даже 500 свидетелей, очевидно, может подрывать собою это доказатель­ное значение и в отношении сотен миллионов людей; потому что ведь и сотни миллионов людей могли бы удостоверить только одно, что они видели являвшегося им Христа, и слышали голос Его, и да­же осязали тело Его, и не могли бы удостоверить, что Сам живой Христос действительно являлся им, и действительно говорил с ними, и действительно имел осязаемое тело живого человека. Для такого удостоверения необходима постоянная возможность ощущения, т.е. необходимо, чтобы Христос не только являлся лю­дям, но и жил с людьми обыкновенною человеческою жизнию. Между тем земная жизнь Его окончилась с Его смертью, и снова начать эту жизнь без нового вочеловечения Он уже более не мо­жет.

Противники христианства не могли или не хотели понять этой очевидной истины и потому отвергали истину Христова воскресе­ния, так как Он не являлся им и они не видели, не слышали и не осязали Его. С отрицанием же истины Христова воскресения, ко­нечно, уж необходимо разрушается и апостольское представление христианства как истинного Божия дела в людях: если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша (1 Кор. 15, 14); потому что, в случае отрицания истины воскре­сения, о Христе уже нельзя говорить как о Спасителе мира и хри­стианство уже нельзя утверждать как истинную религию действительного спасения людей. Тогда апостольская проповедь о Христе действительно оказалась бы только грубым сплетением лжи, и вера в истину этой проповеди, несомненно, оказалась бы только одним из видов человеческого суеверия. Так именно и смотрели на христиан и христианство древние противники апо­стольской проповеди.

По всем соображениям иудео-языческого мышления, Христос не мог быть Сыном Божиим и не был Спасителем людей, а потому и вся Его жизнь и деятельность не могли выходить за данные пределы места и времени и не выходили за обычную меру челове­ческих побуждений и сил. Выходя из таких предпосылок, разуме­ется, нетрудно составить естественную историю Христа, особенно если считать возможное за действительное и правдоподобное за не­сомненное. Иудейские и языческие толкователи христианства счи­тали за несомненное, что основатель христианской религии был простой иудей, желавший воспользоваться иудейским ожиданием Мессии, чтобы себя самого выдать за обетованного Мессию, и ду­мавший убедить иудейский народ в своем мессианском достоинстве путем разных чудес, совершенных им при помощи магии, но эта цель его не была достигнута, и вместо царского престола он попал на крест³³. Такое представление евангельской истории Христа для иудео-языческой критики христианства казалось самым естествен­ным и самым достоверным, потому что в эпоху И. Христа и дейст­вительно бывали такие истории, когда разные смелые авантюри­сты, пользуясь тревожным настроением Палестины, выдавали себя за мессий и нередко находили себе последователей³⁴. Но даже и при желании пользоваться историческими параллелями и аналоги­ями как научными объяснениями и положительными доказатель­ствами все-таки трудно было не заметить в истории Иисуса Христа одного исключительного обстоятельства, которое делает Его исто­рию по меньшей мере загадочной. Дело в том, что все иудейские лжемессии неизменно создавались по общему типу иудейского мышления о Мессии, т.е. неизменно выступали с политическими планами освобождения своей родины и потому пользовались не­сомненным сочувствием иудейского народа и тайною поддержкой народных вождей. Между тем проповедническая деятельность Иисуса Христа вызвала против Него крайнее озлобление со сторо­ны иудеев, и они сами предали Его в руки Пилата и сами же потре­бовали смертной казни Ему. Загадочная исключительность этого обстоятельства, по-видимому, ясно чувствовалась еще древними составителями естественной истории Христа. По крайней мере некоторые иудейские толкователи христианства считали почему-то необходимым отвергать исторический факт осуждения Спасите­ля римским проконсулом и факт крестной смерти Его. По сообще­нию некоторых иудейских источников, Спаситель был обвинен в богохульстве и осужден на смерть иудейским синедрионом и Он будто бы не был распят на кресте, а был побит камнями³⁵. Так дей­ствительно был убит иудеями один из первых последователей Христа — св. первомученик Стефан (Деян. 6, И; 7, 58-59). Так же, несомненно, иудеи убили бы и Самого Христа, если бы только иудейские первосвященники и старейшины пожелали воспользо­ваться известным предложением Пилата: возьмите Его вы и по за­кону вашему судите Его (Иоан. 18, 31). Тогда, при обвинении в бо­гохульстве, синедрион, несомненно, приложил бы ко Христу ясное постановление Моисеева закона: хулитель имени Господня должен умереть, камнями побьет его все общество (Лев. 24, 15,срав. Второз. 13, 6-10). Но это только могло бы быть, на самом же деле этого не было. Иудейская попытка превратить возможное в дейст­вительное, вероятно, имела в виду лишь оправдание убийц Христа от возможного обвинения их в том, что они предали иудея в руки ненавистных язычников, и притом предали его по обвинению в та­ком преступлении, которое, даже и независимо от действительного мессианства Христа, все-таки покрывает Его смерть вечным орео­лом славного мученичества, а на убийц Его кладет позор беспри­мерного пресмыкательства пред грубой силой чужеземных порабо­тителей. Ведь иудеи требовали смертной казни Христу, как госу­дарственному преступнику. Мы нашли, — уверяли они Пилата, — что Он развращает народ наш, и запрещает давать подать Ке­сарю, называя себя Христом Царем (Лук. 23, 2). В силу этого именно обвинения римский наместник и вынужден был вмешаться в дело галилеянина, и на основании этого обвинения Спаситель умер на кресте как Иисус Назорей Царь Иудейский (Иоан. 19, 19; Лук. 23, 28; Map. 15, 26; Матф. 27, 37). Для иудейских составите­лей естественной истории Христа это обстоятельство, видимо, ка­залось далеко не естественным, и потому они заменили действи­тельную историю историей измышленной. Но действительный факт, и факт огромной важности, заключается в том, что Спаси­тель умер не по суду Моисеева закона, тогда еще не отмененного, а по суду иудейского народа и языческого правительства.

Языческие толкователи христианства не имели никаких по­буждений к отрицанию фактической стороны в евангельской исто­рии И. Христа, но при обсуждении крестной смерти Его и они все-таки встречались с большою трудностию. Дело в том, что за время жизни И. Христа в Палестине не было никаких политических вол­нений и о какой-нибудь политической истории, связанной с име­нем Иисуса от Назарета, римская история ничего не знает. Поэто­му языческие составители естественной истории Христа по необхо­димости должны были обращаться к евангельской истории Его. Но евангельская история прямо говорит, что Спаситель был осужден на смерть только на основании заведомо ложного оговора со сторо­ны иудейских первосвященников и старейшин и что Он умер на кресте только потому, что Сам Он добровольно отказался от вся­ких оправданий на суде и Сам пошел на свою позорную смерть, так как признавал эту смерть за существенную и необходимую часть своего спасительного дела. Такое представление о смерти Христа, конечно, разрушает собою все языческие соображения о земных планах Его, и потому очень понятно, что для языческих противни­ков христианства это представление казалось совершенно неесте­ственным. Они заранее порешили, что Спаситель был смелый иудей, жаждавший царской власти и действовавший только в ин­тересах ее достижения, а потому уж, конечно, они не могли допу­стить, чтобы Он действительно отказался от всяких оправданий на суде и добровольно пошел бы на смерть, которой Ему можно было избежать. Ведь жажда власти и добровольный позор мучительной смерти взаимно исключают друг друга. Если бы верно было, что Спаситель действовал по заранее обдуманному плану в интересах достижения своих личных целей, то Он не мог бы примириться со смертию, когда Ему легко было ниспровергнуть все козни враж­дебной Ему иудейской партии. Если же Он действительно не поже­лал оправдываться на суде и Сам добровольно пошел на свою по­зорную смерть, то ясное дело, что никаких личных целей в жизни Он совсем не преследовал, и в таком случае Его кровавая смерть, признаваемая Им за существенную и необходимую часть Его де­ла, является более чем загадочной.

Но языческие толкователи христианства не в состоянии были объяснить себе эту загадку. Одни из них, как эпикуреец Цельс, просто замалчивали ее, стараясь лишь выставить на вид такую чу­довищную несообразность, что будто, по христианскому вероуче­нию, Бог был побежден в борьбе с ничтожным народом и вместо то­го, чтобы действительно спасти людей, Сам был вынужден принять от них позорную смерть преступника. Другие, как неоплатоник Гиерокл, пытались устранить эту загадку путем приспособления евангельской истории к естественному порядку вещей. Так как по условиям этого порядка, разумеется, неестественно, чтобы неви­новный человек не употребил всех возможных усилий и средств к доказательству своей невиновности, то, по соображениям фило­софского ума Гиерокла, это ясно показывает, что Христос был ви­новен и потому именно Он молчал на суде. При таком направле­нии естественных соображений, разумеется, весь вопрос может за­ключаться лишь в том, в чем, собственно, был виновен Христос и за что именно Он был осужден. Но по этому вопросу Гиерокл осво­бодил себя от всяких изысканий, потому что самый факт крестной казни Спасителя ясно показывал ему только на возможность одно­го из двух преступлений. По римскому законодательству эта казнь назначалась рабу, если он обвинялся в государственном преступ­лении или в разбое. А потому если Спаситель не был государствен­ным преступником и все-таки был осужден на распятие, то, зна­чит, Он был уличен в разбое. И вот философ Гиерокл нисколько не задумался пред позором клеветы и клеветничества и сделал такое дополнение к евангельской истории Христа, которое существенно противоречит исторической правде, противоречит и духу еванге­лия и моральному учению христианства, противоречит и здравому смыслу и естественному порядку вещей³⁶.

Исторический факт и факт огромной важности заключается в том, что Спаситель добровольно пошел на крестную смерть, пото­му что Он считал свою смерть за существенную и необходимую часть своего спасительного дела. Но иудейские и языческие про­тивники христианства совершенно не понимали этого дела, потому что они стояли на такой точке зрения, которая решительно исклю­чала собою возможность правильного понимания христианства. В силу неправильного понятия о сущности спасения и об условиях его совершения они принципиально отвергали самую необходи­мость Христова дела, и, в силу неправильного представления о сущности Христова дела, они решительно отвергали действитель­ность его совершения Христом. Вследствие же этого они уж естест­венно находили в христианстве только суеверное обожествление иудейского учителя — главы ничтожной горсти иудейских сектан­тов.

Конечно, в целях борьбы с христианской религией они вынуж­дены были оправдывать это суждение свое, но все оправдание их, в сущности, сводилось лишь к выражению простого недоумения: зачем, собственно, было нужно являться в мир Сыну Божию? Только опираясь на мнимую безответность этого вопроса, они со­здали свое типичное выражение противохристианской аргумента­ции даже и до настоящего времени: христианство должно быть признано ложным, потому что Сыну Божию незачем было являть­ся в мир, и на самом деле вовсе не видно, чтобы Он действительно приходил в мир. Насколько, однако, состоятельна такая аргумен­тация, показывает обратный ход аргументации христианских апо­логетов: христианство должно быть признано истинным, потому что явление в мир Сына Божия существенно необходимо, и самое учение христиан положительно доказывает собою, что Христос действительно был Сыном Божиим. Конечно, эта аргументация христианских апологетов вызывала против себя немало возраже­ний со стороны противников христианства, но вся сущность противохристианской полемики неизменно сводилась лишь к одному положению: Христос не мог быть таким, каким изображают Его евангелия, а стало быть — Он и не был таким, т.е. неизменно сво­дилась к такому положению, которое заранее определялось изве­стными предпосылками коренного недоумения и само в свою очередь сводилось лишь к простому недоумению пред чудом личности и жизни Христа евангельской истории и апостольской про­поведи. Для иудео-языческих противников христианства, разуме­ется, необходимо было отрицать это чудо, и в интересах этого отрицания они создали самый типический прием мнимо научной критики христианства — составление естественной истории Хри­ста, каким Он должен быть при доказанной ложности христиан­ства и каким Он, стало быть, действительно был. Все, что не мирилось с представлением о ложности христианства, все то спо­койно отвергалось как апостольское измышление, и все, что дава­ло хотя бы малейший повод к желательному истолкованию христианства в духе отрицательной критики, все это усиленно вы­двигалось в качестве подлинно исторического материала, коммен­тировалось вероятными соображениями, дополнялось возможными фактами и, наконец, подносилось в качестве дейст­вительной истории Христа. Иудео-языческая критика христиан­ского вероучения впервые показала мыслящему миру вопиюще грубый деспотизм воли неверия, потому что вся сущность этой критики выражалась одним характерным принципом: sic volo, sic jubeo, stat pro ratione voluntas  - "так желаю, так определяю, место размышления занимает воление".

Но другой критики христианского вероучения никогда еще и не было. Если сравнить новейшую противохристианскую литера­туру с произведениями древних языческих отрицателей христи­анства, то нельзя не заметить поразительного тождества в содержании той и другой литературы: одни и те же основания к отрицательному взгляду на христианство и одни и те же оправда­ния отрицательных суждений о нем, те же факты, те же догадки, тот же метод мнимо-научного исследования и те же приемы мни­мо-научной аргументации³⁷. Причину этого тождества указать не трудно. То или другое отношение к христианству всегда создава­лось и всегда будет создаваться в зависимости от решения одного и того же вопроса: зачем было нужно приходить в мир Сыну Божию, зачем, собственно, было нужно Ему страдать и умереть? Этот вопрос неизменно существовал за все время существования христианства, и тем или другим решением этого вопроса всегда создавались логические предпосылки или веры, или неверия. Кто думал, что пришествие в мир Сына Божия существенно необхо­димо для спасения мира и человека, тот уже этим самым распо­лагался к принятию христианства, по крайней мере располагался к отыскиванию оснований не для непременного отрицания хри­стианства, а для возможной уверенности в том, что, может быть, и в самом деле Иисус Христос был истинным Сыном Божиим. Кто же, напротив, думал, что для спасения мира и человека вовсе не требуется вочеловечение Бога, тот уже этим самым заранее отри­цал истину христианства и потому мог искать оснований не для возможной веры, а только для непременного опровержения хри­стианства. Неверие в отношении христианской проповеди всегда возникало и всегда будет возникать именно из этого самого прин­ципиального отрицания христианства; так что отрицательная кри­тика евангельской истории и христианской догматики на самом деле никого еще никогда не приводила к неверию, а напротив, са­ма эта критика всегда выходила из неверия и всегда прямо на­правлялась к опровержению веры как к своей заранее постав­ленной цели.

Доказательством этого положения может служить вся история противохристианской литературы, а в качестве лучшей иллюст­рации ко всей этой истории могла бы служить философия Канта. Знаменитый философ не занимался критическим исследованием по основным вопросам христианского вероучения, не интересовал­ся богословскою литературой по этим вопросам, да едва ли читал даже и священные книги христиан, — и тем не менее в отношении всех пунктов христианского вероучения он все-таки держался без­условно отрицательных взглядов. Он отрицал христианство прин­ципиально, отрицал самое дело, которое, по христианскому вероучению, совершил Христос, как истинное дело Божие. По мнению Канта, вочеловечение Бога вовсе не нужно ради спасения человека, потому что человек может обойтись и без помощи Бога. Подобно идеалистам древнего языческого мира, Кант усиленно выдвинул принцип самодовлеемости человека: «Что есть человек в нравственном отношении или чем он должен быть, добрым или злым, тем он сам себя сделал или должен сделать»³⁸. Бог является, по Канту, только простым свидетелем человеческих дел. В преде­лах нашего мира Его место принадлежит человеку, а Ему Самому здесь нечего делать, и Он ничего не делает ни для мира, ни для человека, и совсем даже не имеет к нашему миру никакого отно­шения. Поэтому молитвенное обращение к Богу с просьбой о по­мощи и надежду христиан на благодатную Божию помощь в церковных таинствах Кант прямо считал за выражение грубого суеверия³⁹. По собственному мнению Канта, человек непременно сам должен осуществить свою цель, и если он должен ее осуще­ствить, то значит — он и может ее осуществить; а в таком случае умолять Бога о помощи для человека не только бесполезно, но этого прямо ему не следует делать, потому что своею мольбою к Богу о помощи человек унижает себя пред Богом, всякое же уни­жение человека противно его человеческому достоинству⁴⁰,

В этих соображениях Канта, разумеется, нетрудно заметить морально-метафизическое учение платонизма и стоицизма, но учение, доведенное до такой крайности, при которой серьезная философская мысль, видимо, уступает свое место мании безмер­ного величия. В то время как языческая философия, удаляя Бога от мира, старалась возвысить человека над миром с целию при­близить его к Богу, Кант удалил Бога от мира с целию заменить Его человеком. Поэтому языческие мыслители, именно в своем мышлении пути приближения к Богу, могли еще подходить к хри­стианству, хотя могли, конечно, и не подходить к нему; филосо­фия же Канта убивает самую возможность приближения к христианству и оставляет только призрачную необходимость без­условного отрицания христианства как чистого суеверия. А между тем эта философия не составляет исключительного создания соб­ственной мысли Канта. Она является простым повторением уче­ний английского деизма и служит типичнейшим выражением всей сущности деистического мировоззрения⁴¹. Мы потому именно и указываем на религиозную философию Канта, что он отчетливо выразил в своей философии господствующее направление рели­гиозно-философской мысли и со всею резкостью выставил те ос­нования, из которых, за весь период истории нового времени, постоянно выходили, как и теперь выходят, все философствующие отрицатели христианства. Положительным основанием для отри­цания христианства служит мысль о самодовлеемости человека и о ненужности Бога, когда именно человек принимает на себя сме­лость сказать себе: «Ты не нуждаешься ни в какой вещи вне себя, ты не нуждаешься даже и в Боге, ты сам — бог для себя, сам ты — спаситель и избавитель твой»⁴². При такой мании гордого вели­чия, разумеется, нет и не может быть места для мысли о Божием спасении человека, и потому если христианство говорит о таком спасении, то для современных титанов мечты оно совершенно на­прасно об этом говорит и, стало быть, оно ложно об этом говорит, так как самое приписывание Богу напрасных действий, очевидно, говорит против действительности этих действий.

Это предварительное осуждение христианства как религиоз­ного суеверия в настоящее время выражает собою всю сущность отрицательных суждений о нем. Вся отрицательная критика хри­стианского вероучения теперь заключается в простом сопоставле­нии    христианских    догматов    с    основными    предпосылками деистической доктрины, потому что единственным доказательст­вом истины или неистины считается лишь простое согласие или несогласие христианских учений с этими основными предпосыл­ками. Если, например, христианство говорит о Христе как о воп­лотившемся Сыне Божием, то с точки зрения деизма это учение, разумеется, не может быть истинным, потому что Бог не вме­шивается в судьбы мировой и человеческой жизни, и стало быть — основатель христианской религии не может быть Сыном Божиим. И если евангельская история свидетельствует о всемогущей силе Христа как творца и законодателя природы, то и это еван­гельское свидетельство не может быть истинным, потому что по­длинных чудес как сверхъестественных явлений в естественных пределах мира в мире не может быть⁴³. Современные отрицате­ли христианства, по какому-то странному недоразумению, обык­новенно приписывают себе Божие всеведение,  что будто они знают все, что есть, и все, что может быть и как именно может быть, что может существовать. В этих претензиях своих на Божие всеведение они обыкновенно ссылаются на неизменные законы природы, но при этой ссылке каким-то непонятным образом по­стоянно забивают самое важное обстоятельство, что законы при­роды — это только человеческие понятия о том, что и как бывает в мире, и именно в пределах человеческого познания о мире. То есть законы природы имеют свое значение и приложение только в отношения тех вещей и явлений мира, которые действительно изучены человеком, и лишь в том одном отношении, в каком они действительно изучены человеком; так что законы природы ни­сколько не говорят о всем бытии и, стало быть, нисколько не оп­ределяют условий всего возможного в мире. Например, в обычном течении природы не бывает воскресения мертвых, и на этом ос­новании мы можем говорить о смерти как о законе природы, но этот закон природы говорит лишь о том, что бывает в мире, и вовсе не утверждает того, что будто ничего другого и не может быть, как только то, что бывает в мире. Следовательно, указывать на законы природы как на критерий всего возможного в бытии, оче­видно, можно только по крайнему недоразумению. А между тем это недоразумение не только допускается в современной отрица­тельной критике христианства, но и признается еще неопровер­жимым научным доводом в мнимо-научном опровержении христианства.

Если современная критика христианства действительно имеет некоторую видимость научности, то это лишь в попытках своих объяснить христианское вероучение как синтез различных про­дуктов общечеловеческой мысли и объяснить христианскую рели­гию как необходимую ступень человеческого развития. Конечно, и эти попытки в существе дела могут выходить только из предва­рительного отрицания христианства как Божия откровения и Божия дела, но в этом случае по крайней мере нисколько не отвергается мировое значение христианства, и целью исследова­ния здесь прямо ставится не опровержение христианства, а имен­но научное объяснение его как известного явления мировой истории⁴⁴. В интересах этого объяснения обыкновенно во всех языческих религиях и во всех философских доктринах подыски­ваются всевозможные параллели и аналогии к содержанию хри­стианского вероучения, и на основании этих параллелей и аналогий делается категорическое заявление, что будто содержа­ние христианского вероучения сложилось путем естественного со­четания некоторых учений общечеловеческой мудрости и что появление христианской религии было необходимым продуктом общечеловеческого развития. Такое заявление, конечно, было бы совершенно естественно и совершенно законно, если бы путем ис­торического исследования можно было доказать коренное родство между христианской сотериологией и религиозно-философскими созерцаниями дохристианского мира. Но этого родства пока еще вовсе не найдено, и в действительности его вовсе не существует. Все параллели и аналогии между христианством и язычеством на самом деле касаются одного только морального учения христианской религии и потому, несомненно, доказывают собою только од­но положение, что во всех древних религиях и во многих фило­софских доктринах встречается немало таких положений, которые весьма близко напоминают собою содержание и даже букву мно­гих евангельских заповедей и апостольских наставлений⁴⁵. Факт этого напоминания — факт, несомненно, замечательный, и он, не­сомненно, имеет огромное научное значение, но только совсем не в том отношении, в каком желали бы его рассматривать состави­тели проблемы естественного христианства. На основании этого факта можно в значительной степени уяснить себе процесс усво­ения христианства человеческим сознанием; относительно же происхождения христианского вероучения этот факт совсем ниче­го не говорил и ничего не может говорить, потому что коренной сущности христианского вероучения он совсем не касается. Между тем христианство явилось в мир не как высокая моральная докт­рина, а как живая религия, которая при самом же появлении сво­ем прямо заявила о себе, что она не просто лишь указывает человеку наилучший путь к достижению наилучшей жизни, а указывает ему истинный путь к достижению истинной жизни, и не просто лишь указывает ему этот истинный путь, а фактически открывает его и фактически создает истинную жизнь каждому че­ловеку, желающему получить ее. Следовательно, нравственное учение христианства неразрывно связано с догматическим учени­ем его, а догматическое вероучение христианства, как это факти­чески обнаружилось при самом появлении его, было совершенно чуждо сознанию иудео-языческого мира.

В этом отношении можно указать на очень интересный и очень поучительный факт из древней истории христианства. Факт этот заключается в том, что коренное различие между христианским вероучением и религиозно-философскими верованиями языческо­го мира весьма сильно печалило самих проповедников христиан­ства и что сами эти проповедники усиленно старались отыскивать всевозможные параллели между христианством и язычеством, чтобы только приблизить христианское вероучение к сознанию язычников. Гонимые и преследуемые за исповедание своей рели­гии как за безбожие и нечестие, литературные защитники христи­анства пытались объяснить языческому миру его несчастное заблуждение и приобрести своему вероучению право дозволенной религии, В этом случае и для этой именно цели оправдывать хри­стианство из него самого или из высших нравственных соображе­ний было совершенно бесполезно, и потому для христианских мыслителей, в сущности, ничего другого не оставалось, как только привлечь на свою сторону некоторые языческие авторитеты, что­бы силою их влияния убедить язычников в своей несомненной правдивости. В этих именно видах св. Иустин Мученик пытался установить некоторую внутреннюю связь между христианством и языческой философией Сократо-Платоновского направления, считая эту философию за дело таинственного влияния того же са­мого Божественного Логоса, о действительном явлении которого в мир проповедует христианство, И в тех же самых видах, не огра­ничиваясь общим сближением христианства и язычества, св. Иус­тин пошел еще дальше и почти на семнадцать веков предупредил попытки современных толкователей христианства в сближении евангельской истории И, Христа с разными баснями языческой мифологии⁴⁶. Но, вопреки всем уверениям христианских апологе­тов, языческое правительство и языческое общество не в состоя­нии были подметить в христианстве ничего такого, что бы действительно сближало христианство с язычеством. Образован­ные язычники хорошо понимали, что христианские апологеты, собственно, не открывали в мире языческом своих идей и понятий, а вносили эти идеи и понятия в мир языческий, так что в дейст­вительности христианское вероучение было совсем не похоже на религиозно-философские учения язычества — ив этом суждении своем образованные язычники были, несомненно, правы. Христи­анской идеи спасения язычество не ведало, и христианского уче­ния о совершении спасения оно не в состоянии было даже и вообразить себе. А так как все другие пункты христианского ве­роучения непосредственно связаны с этими основными пунктами, то все христианское вероучение и являлось для языческого мира только невероятным учением о невозможном деле. Следователь­но, выводить христианство из религиозно-философских учений языческого мира значит просто навязывать его этому миру, и при­том навязывать вопреки несомненным показаниям исторических фактов.

4. Апостольская проповедь о распятом Спасителе представля­лась иудео-языческому миру проповедью соблазна и безумия. Но эта странная проповедь явилась в такое время, когда люди неволь­но прислушивались ко всякому новому учению о духе и жизни: то был болезненно-критический период почти всеобщего круше­ния старых верований, — период тревожного искания новых ос­нований жизни. Среди иудеев национальная фарисейская партия с упорством слепого отчаяния старалась еще отстаивать свою единственную светлую надежду, что иудейский народ — Богом избранный народ и что поэтому он предназначен к будущему вла­дычеству над миром и к господству над всеми народами земли. Но, ввиду печальных веков почти непрерывного рабства, трудно было поддерживать эту иллюзию, потому что она невольно вызывала горькие сомнения и невольно заставляла иудеев думать о тяжелых ударах судьбы. Под влиянием этих печальных дум некоторые мыслящие иудеи совершенно естественно додумались до такого со­ображения, что иудейский народ — Богом оставленный народ и что он должен нести на себе Божию кару, пока не искупит пред Богом все вины свои и не сделает себя достойным великих Божиих благодеяний. Такими кающимися иудеями были ессеи. Глубокие ревнители Моисеева закона и пламенные почитатели иерусалим­ского храма, они добровольно отказались от всех радостей жизни и, оставив свои семейства, удалились в пустыню ради строгого по­ста и тихой молитвы Богу, ради благочестивых размышлений и подвигов добродетельной жизни, в напряженном ожидании того счастливого времени, когда Бог переменит свой гнев на милость и пошлет наконец свое утешение Израилю. Партия ессеев была немногочисленна, но та тревожная дума, которую она думала, не­сомненно, бродила не в одних только ессейских головах. За это весьма убедительно говорит то сильное религиозное движение, ко­торое было вызвано среди иудейского народа проповедью о пока­янии со стороны Иоанна Крестителя (Матф. 3, 1-6; Map. 1, 4-5; срав. Лук. 3,15; Иоан. 1, 19-22).

В то самое время, как Иудея переживала свой национально-ре­лигиозный кризис, греко-римский образованный мир переживал не менее тяжелый умственно-нравственный кризис в неудержи­мом крушении духовных устоев жизни. Нажитая веками народная религия потеряла кредит, и выросшая на почве религии могучая философия потеряла свою силу оживлять людей. Масса противоре­чивых учений создавала такой невероятный хаос, в котором почти невозможно было ориентироваться и из которого, во всяком слу­чае, нельзя было выработать полного мировоззрения. А между тем философский: дух мыслящего язычества неизменно ставил свой вечный вопрос о разуме жизни и настоятельно требовал достоверного познания о том, что есть истина и в чем заключается истинное благо людей. В удовлетворение этой потребности своего философ­ского духа мыслящие язычники обыкновенно перебирали могиль­ные тени религии и философии и жили тревожным исканием исти­ны, пока не исчезала у них всякая надежда на ее достижение. Тог­да уж сам собою выступал скептицизм, решительный и беспощад­ный, холодный и подавляющий, — тот мрачный скептицизм безнадежного отчаяния, которым могло создаваться влияние даже таких проповедников, каким был, например, проповедник само­убийства философ Гегезий.

Таким образом, иудейский и греко-римский мир, хотя и по раз­ным причинам, в сущности, переживал одно и то же состояние тя­желого недоумения. У людей ускользала вера в разум бытия и в смысл человеческой жизни, и вместе с этой верой необходимо ус­кользала и желанная надежда людей на разумное примирение глу­боких противоречий жизни. Люди теряли тот идеал жизни, во имя истины которого им хотелось бы жить, и не могли примириться с тем бременем жизни, которое им действительно приходилось не­сти. Это критическое положение естественно заставляло их при­слушиваться к голосу всяких проповедников и во всяком учении отыскивать желанную опору для своей исчезающей веры. Это же самое критическое положение естественно заставляло их обра­щаться и к христианству. В нем они искали опоры для своей исче­зающей веры, и эти их поиски, несомненно, представляют собою самое интересное и самое поучительное явление во всей мировой истории. Они прежде всего интересны и поучительны как момент переходного времени в духовном развитии человечества. Но, по­жалуй, они еще более интересны и поучительны как положитель­ные свидетельства о том, что, собственно, мог создать иудео-языческий мир, слушая христианскую проповедь и имея в своем рас­поряжении все новозаветные книги?

Общая масса иудейского народа, конечно, враждебно отнеслась к апостольской проповеди. Такие внушительные факты, как осуж­дение Спасителя иудейским синедрионом и распятие Его руками язычников, естественно, должны были убивать в иудеях всякую мысль о том, что распятый ими Иисус Назорей есть именно то са­мое «славное и великое лице», которого они ожидали к себе как обетованного Мессию-Христа⁴⁷. Но значительная часть иудеев, которые невольно поколебались в своих надеждах на скорое из­бавление Израиля, нашла в христианстве живой отклик на свои собственные тревожные размышления и потому легко могла при­способить апостольскую проповедь к успокоительному решению своих недоумений. Это успокоительное решение явилось в идее Мессии, страдающего за грехи богоизбранного народа, искупаю­щего пред Богом эти грехи и возвращающего народу Божию ми­лость. Для иудеев с ессейским направлением религиозной мысли таксе представление о деле Мессии-Христа казалось в высшей степени вероятным, потому что и сами они, в своих соб­ственных размышлениях о судьбах иудейского народа, невольно ос­танавливались на мысли о том, что Бог оставил народ свой и что Он не явит ему спасения своего, пока народ не искупит пред Ним все вины свои. Поэтому, слушая апостольскую проповедь о про­щении грехов и о примирении с Богом крестною смертию Христа, они прямо желали того, чтобы эта проповедь оказалась справед­ливою, так как в справедливости этой проповеди они ясно уви­дели бы, что Бог вспомнил народ свой и возвратил ему благоволение свое и что, удовлетворенный кровавой жертвой Своего Сына-Христа, Он уж не замедлит теперь явить своему народу богатые милости своего спасения. В этом случае поддержалась бы вера в истину иудейского толкования Божиих обето­вании и укрепилась бы надежда на славное будущее иудейского народа, и тогда историческое иудейство, несомненно, было бы спасено.

Ввиду таких последствий от признания истины апостольской проповеди некоторые благочестивые ревнители иудейства могли смущаться только одним вопросом: был ли Иисус от Назарета ис­тинным Мессией-Христом, или же апостолы приписали Ему мес­сианское достоинство только по неведению всей правды о Нем? Но жизнь и общественная деятельность Иисуса Христа служили со­вершенно достаточным оправданием апостольской проповеди. Строгий обличитель слепых вождей иудейского народа, Спаситель глубоко скорбел о погибших овцах дома израилева и всецело по­святил Себя на служение грешникам ради спасения их. Иудейские слушатели апостольской проповеди не могли, конечно, не вспом­нить самоотверженной деятельности Христа, желавшего только служить людям и учившего только любить людей. Вспоминая же эту деятельность, несомненно достойную святого Божия пророка, они уж не могли, конечно, допустить, чтобы Спаситель обольщал людей чарами какого-нибудь искусного волшебника. Такое оболь­щение не мирилось с высоким нравственным характером Христа, не мирилось и с нравственными целями Его бескорыстного служе­ния людям. И потому, вслед за признанием истинно-святой жизни и святой деятельности Христа, пытливое благочестие кающихся иудеев нисколько не могло затрудняться признанием Его чудотворений за вполне доказательные знамения Его мессианского досто­инства. Стадо быть, при объяснении крестной смерти И. Христа, как искупительной жертвы за грехи людей, вера в мессианское до­стоинство Иисуса от Назарета у нравственно чутких и религиозно настроенных иудеев могла опираться на такие солидные основа­ния, каких совсем не имели близорукие отрицатели христианства для доказательства его ложности.

Историческая наличность этих соображений в известных кружках мыслящего иудейства делает очень понятным то обстоя­тельство, что первая же апостольская проповедь о распятом Иису­се Назорее как о Сыне Божием и о Спасителе людей сразу же нашла себе много верующих иудеев и число этих верующих в са­мое короткое время возросло до нескольких тысяч (Деян. 2, 41; 4, 4; 5, 14). Можно с полной уверенностию полагать, что значитель­ная часть этих верующих совершенно еще не подозревала начала новой религии, — совершенно еще не подозревала начала христи­анства, и своим обращением к вере во Христа в действительности спасала только свое иудейство. Во всяком случае, об этом слишком убедительно говорит раннее появление среди верующих иудеев секты евионитов, так как эта секта явилась почти одновременно с появлением христианства и явилась именно лишь в силу обра­щения к вере язычников без принятия иудейства. Когда апостол Петр присоединил к церкви языческое семейство сотника Корнилия и при этом допустил одно только крещение без принятия об­резания, то обрезанные упрекали его, говоря: ты ходил к людям необрезанным и ел с ними (Деян. 11, 2-3). Эти упреки обрезан­ных ясно показывают, что верующие из иудеев смотрели на дело И. Христа с точки зрения своих национально-иудейских верова­ний и ожиданий. Стало быть, хотя под живым влиянием апостоль­ской проповеди они и признавали исторический факт желанного явления Мессии-Христа, однако с чисто иудейской точки зрения они толковали этот факт как исполнение Божиих обетовании для одних только верных последователей Моисеева закона, и потому делиться будущими последствиями этого факта как исключитель­ным даром своей религии и достоянием своей нации с лицами, не принадлежавшими к иудейской религии, они нисколько не хоте­ли, да, пожалуй, и не считали себя вправе так поступать. Между тем факт присоединения к церкви языческого семейства Корнилия оказался вовсе не единственным и не исключительным фактом⁴⁸. Известно, что после выхода на миссионерскую деятельность апо­столов Варнавы и Павла обращение к вере язычников пошло очень успешно, и присоединение их к церкви неизменно стало совершаться тем самым порядком, который впервые был применен апостолом Петром по отношению к языческому семейству сотника Корнилия. Это обстоятельство необходимо должно было открыть глаза всем верующим ревнителям Моисеева закона, и они уж во­лей-неволей должны были ясно увидеть, что в мире возникает но­вая религия.

Верующие из язычников для обозначения своей религии дей­ствительно стали называть себя христианами (Деян. 11, 26). Сле­дуя учению своих миссионеров-апостолов, они утверждали, что деле И. Христа является не частным, хотя бы и исключительным, моментом одной только иудейской истории, а Божиим вмешатель­ством в судьбы общечеловеческой и мировой истории, и что вера в И. Христа как в истинного совершителя Божия спасения людей служит не поддержанием иудейской религии, а самостоятельным выражением новой мировой религии, и что действительным усло­вием для присоединения к этой новой религии служит не обраще­ние в иудейство, а именно только вера во Христа-Спасителя и крещение по заповеди Его. Такое понимание Христова дела, оче­видно, совершенно расходилось с иудейским толкованием его сре­ди верующих ревнителей Моисеева закона, и потому очень понятно, что это понимание было встречено крайне враждебно со стороны всех христианствующих иудеев. Они упорно старались доказывать христианам из язычников: если не обрежетесь по об­ряду Моисееву, не можете спастись (Деян. 15, 1). И несмотря на то что против такого искажения Христова дела энергично восстали сами первоучители язычников — апостолы Варнава и Павел, они все-гаки продолжали настаивать на справедливости своего иудей­скою мнения и, не доверяя авторитету своих великих противни­ков, видимо, ссылались при этом на авторитет двенадцати апостолов⁴⁹. По крайней мере решение спора было перенесено в Иерусалим и предоставлено собору апостолов. Но, вопреки всем ожиданиям христианствующих иудеев, апостолы оправдали уче­ние Варнавы и Павла и признали это учение своим собственным. На апостольском соборе было установлено, что обрядовый за­кон Моисея вовсе не имеет такого значения, что будто без соблю­дения этого закона дело И.Христа совсем не имеет никакого значе­ния: и на этом основании там было постановлено, что для присое­динения к церкви Христовой верующие из язычников вовсе не обя­заны принимать иудейства, что они свободно могут жить по своим национальным обычаям, устраняя лишь те из них, которые проти­воречат религиозно-нравственному характеру христианских веро­ваний, как, например, употребление в пищу идоложертвенного, крови и удавленины или внебрачное сожительство с женщиной (Деян. 15, 7-29). В силу этого постановления христианство ясно и решительно было отделено от иудейства, и верующие поборники Моисеева закона должны были оставаться иудеями только по своей национальности, по религии же сделаться христианами. Но те ве­рующие иудеи, которые не могли или не хотели отказаться от сво­их национальных верований и предрассудков и которые поэтому непременно желали рассматривать дело Христа лишь с точки зре­ния своих национально-иудейских представлений об Его деле, ко­нечно, не могли сразу изменить своих излюбленных мнений и по­тому не захотели подчиниться авторитетному решению апостоль­ского собора. Для них единственной религией, истинной и вечной, была только религия Моисея, к исповедникам которой сначала по­сылались пророки, а потом пришел по обетованию и Сам Христос; и так как во время своей жизни на земле Христос исповедовал ту же самую религию Моисея и самолично не вводил никакой новой религии, то значит — всякому человеку, желающему быть наслед­ником Божиих обетовании и верным учеником Христа, непремен­но следует принимать иудейскую религию, потому что другой ис­тинной религии, кроме иудейской, очевидно, будто бы нет и не мо­жет быть. Христианствующие иудеи не в состоянии были понять, что религия Христа заключается в Нем Самом, что самое дело Его служит истинным содержанием единственно истинной религии и что Сам Он, гак совершитель Божия спасения людей, является ис­тинным предметом религиозного поклонения и единственным по­средником действительного религиозного отношения между Богом и человеком. Они не в состоянии были этого понять, потому что они неправильно думали о лице И.Христа и существенно искажали все дело Его.

Христианствующие иудеи соглашались с апостольской проповедию, что распятый Иисус Назорей есть обетованный Мессия-Христос. Но, следуя общему иудейскому верованию, что Мессия должен быть простым человеком из колена Иудина, из дома Дави­дова, они считали Христа естественным сыном Иосифа и Марии, который был удостоен сделаться Христом только за свою высокую нравственную жизнь, за которую именно и возлюбил его Бог и за которую Он благоволил избрать его в приятную жертву себе за гре­хи иудейского народа. При таком взгляде на лицо и на дело Хри­ста, разумеется, было совершенно нелепо говорить о новой христи­анской религии. Но ведь этот взгляд не был взглядом самого Хри­ста, как не был он взглядом и Его апостолов, — на самом деле он был только иудейским ответом на апостольскую проповедь о Хри­сте, т.е. он был только убогим иудейским толкованием христианст­ва. В этом смысле убогого толкования он только и может заслужи­вать нашего особенного внимания, потому что в нем одновременно выражается и действительный путь христианской веры во Христа, и характерный тип почти всех последующих искажений христиан­ского вероучения.

Иудеи приходили к вере во Христа в силу сомнений в истине своего мировоззрения, т.е. в истине тех верований, которыми они действительно жили и которыми им хотелось бы жить. Иначе, ко­нечно, никто и никогда не может обратиться к какой бы то ни было вере, потому что невозможно отыскивать истину при вере в дейст­вительное обладание ею. Но само по себе сомнение в вере не есть еще прямое отрицание истины веры; психологически и логически оно выражается только мучительным предположением насчет воз­можной ее неистины, и потому оно одинаково может разрешиться как полным крушением веры, так и решительным утверждением ее. В случае полного крушения веры создается несомненная воз­можность для построения или для усвоения новой живой веры, — той именно веры, о действительную или воображаемую силу кото­рой разбивайся старая вера. В случае же решительного утвержде­ния веры она в существе своем, разумеется, нисколько не изменяется, а только дополняется тем действительным или воображае­мым познанием, которое служит ее утверждением. Для христианствующих иудеев обращение к вере во Христа служило именно мо­ментом утверждения их собственной веры. Они не обсуждали сво­его вероучения с точки зрения христианства и не обсуждали самого христианства с точки зрения какого-нибудь объективного позна­ния по основному содержанию христианской проповеди. Они про­сто приспособляли апостольскую проповедь к наличному содержа­нию своих верований и принимали христианское вероучение в той именно мере, в какой оно приспособлялось ими к вероучению иудейства. Поэтому вера у них в существе дела осталась прежняя. Новым для них явилось только обоснование ими истины веры в признании Иисуса от Назарета за обетованного Мессию-Христа, потому что до времени этого признания они могли сомневаться в истине Божиих обетовании несчастному дому израилеву, после же этого признания сомнение их разрешалось полным утверждением веры, потому что сомнение у них существовало не в отношении иудейских представлений о лице Христа и о сущности дела Его, а только в отношении самого факта Его появления в мире, придет Он или не придет, правду ли говорили пророки или неправду. Поэто­му с признанием И.Христа за обетованного Мессию все учение о Нем и о деле Его целиком могло быть взято иудеями из готового содержания их прежних национальных верований, и в таком слу­чае апостольское учение о лице и деле Христа необходимо уж дол­жно было поверяться у них с точки зрения этих верований.

Если бы христианствующие иудеи могли критически отнестись к своим иудейским верованиям, то, при свете апостольской про­поведи, они бы наверное пришли к такому заключению, что зна­чение ветхозаветного иудейства ими толковалось совершенно неправильно; потому что обетованный Мессия хотя и должен был явиться среди них, однако же, вовсе не для них одних, так как первое обетование о Нем было дано всему человечеству (Быт. 3, 14-15). Если же человечество разделилось потом на множество от­дельных народов и Мессия по своему рождению, конечно, не мог уж одновременно принадлежать ко всем национальностям, то это обстоятельство вовсе не уничтожает собою истины первого обето­вания, — оно только раскрывает истинный смысл всех последую­щих обетовании, данных еврейскому народу. По силе этих обетовании еврейский народ, очевидно, был избран не для факти­ческого господства над всеми другими народами, а для духовного служения целому человечеству. Это именно и показывал Бог ве­ковыми порабощениями еврейского народа разным народам зем­ли, и особенно ясно показал это Бог во время самого пришествия Мессии, потому что к этому времени еврейский народ был сделан частию всесветной Римской империи. Если бы христианствующие иудеи захотели подумать о печальных судьбах своего народа и за­хотели бы обсудить известные им обетования и пророчества с точ­ки зрения того первого обетования, о котором говорит первая же их священная книга, то они бы существенно изменили свои веро­вания и могли бы тогда усвоить себе апостольскую проповедь во всем объеме ее исключительного содержания. Но они не обсудили истины своих верований и тем самым заранее обрекли себя на су­щественное искажение апостольской проповеди. Совсем отказать­ся от христианства они не могли, потому что, по живой силе апостольской проповеди, Иисус Христос был для них истинный Мессия, который говорил людям только чистую божественную ис­тину и умер только в показание Божией правды. Но и принять христианство в духе и смысле апостольской проповеди они также не могли, потому что в этом смысле христианское вероучение оче­видно и резке противоречило воображаемой истине их собствен­ных верования.  

Таким путем и в силу таких именно умственных условий со­здавались почти все существенные искажения христианского ве­роучения за ice время существования христианской религии. В начальный период апостольской проповеди язычники, пожалуй, еще с большим вниманием прислушивались к голосу христиан­ских учителей, нежели иудеи; и у язычников совсем не было та­ких сетований, которые заставляли иудеев приходить к искажению христианства, а между тем они так же существенно искажали христианское вероучение, как искажали его евиониты. Они не знали Божиих обетовании и не ожидали к себе Божия по­сланника, но им казалось, что будто они доподлинно знали истин­ный путь спасения, и они сомневались только в одном: может ли человек идти до этому пути, может ли он действительно спастись. В ответ на эти самые недоумения апостолы и возвестили им о чуд­ной жизни И Христа, и возвестили о ней с такою силой пламен­ного убеждения, что язычники как будто своими собственными глазами видели распятого пред ними Спасителя (Гал. 3, 1). Этот живой образ Непорочного Мученика сильнее всяких учений и всяких доказательств привлекал к себе мысли и сердца людей, по­тому что он наглядно показывал людям истинный образ божест­венных совершенств и заставлял их невольно повергаться к святому подножию креста, потому что он ясно открывал им во Христе близость к ним Бога и неба, и этим самым откровением он вдохновлял их на подвиг сообразоваться с праведною жизнию и святыми заветами Христа. Одушевленная апостольская проповедь сначала заставляла язычников полюбить Христа, а потом уж по­степенно открывала им тайну Его, как Бога — Спасителя мира (1 Кор. 3, 1-2; Евр. 5, 11-14). В силу этого приема апостольской проповеди огромное большинство верующих язычников, несомненно, принимало христианство как новую религию и, несомненно, пра­вильно понимало апостольское учение как откровенное учение ре­лигиозной веры. Но среди образованных язычников, которые в течение многих веков привыкли смотреть на религию как на фи­лософию, естественно, нашлось немало людей, которые и в хри­стианстве желали видеть только истинную философию.

Это желание, нисколько не предрешая вопроса о божественном или человеческом происхождении христианства, предрешало, од­нако, вопрос о сущности его, потому что оно заранее определяло собою необходимое приспособление христианского вероучения к общепринятой догме языческой философии. По этой догме, спасе­ние возможно для одной только духовной природы человека, и для достижения спасения требуется лишь познание человеком правды о Боге и правды о себе самом. Так именно и думали некоторые из языческих поборников апостольской проповеди. Они думали, что «одна только душа получает спасение, так как тело по природе тленно»⁵⁰, и что для спасения внутреннего человека достаточно только «познания неизреченного величия», т.е. познания полноты божественного бытия как истинной цели разумных человеческих душ⁵¹. Поэтому вся сущность христианской религии у них есте­ственно сводилась к идейной сущности всякой философской док­трины — к достоверному познанию вечной тайны бытия. Веруя слову апостольскому, что в христианстве открыта людям Божия премудрость, тайная, сокровенная, о которой никто еще в мире никогда не ведал (Рим. 14, 25; Ефес. 1, 9; Кол. 1, 26), они дея­тельно устремились отыскивать эту Божию премудрость и, путем перетолкования апостольских учений, создали такие фантастиче­ские доктрины, в которых одно лишь упоминание имени Христа с именами Его апостолов может указывать собою на историческое происхождение их в период существования христианства.

Между тем единственная цель этих фантастических построе­ний, несомненно, заключалась в познании той самой тайны бы­тия, которую действительно явил своим делом Христос и о которой проповедовали Его апостолы. Языческая мысль, пораженная ве­личественным образом И.Христа, несомненно и вполне искренно желала принять и усвоить себе апостольское учение о Нем; но, опираясь на мнимые аксиомы языческой философии, она в дейст­вительности только переводила христианство на язычество или выражала свое язычество в терминах христианского богословия. Верующие языческие философы, понимавшие дело спасения иск­лючительно как дело просвещения людей светом истинного зна­ния, естественно и необходимо должны были думать, что Богу-Спасителю незачем было делаться человеком и особенно не­зачем Ему было страдать и умирать; а потому, веруя апостольско­му учению с божестве Христа, они естественно терялись при сопоставления этого учения с истиной евангельской истории Хри­ста. По всем соображениям языческого разума, им казалось, что Христос не мог и не должен был жить обыкновенною жизнию ог­раниченного человека. И в то же самое время, по чувству безус­ловного доверия к авторитетному слову апостольской проповеди, им хотелось точно держаться апостольского учения, и они вовсе не желали отвергать историческую достоверность евангельских сказаний о Христе. Ввиду этого, чтобы выйти из мнимого круга мнимых несообразностей, они придумали такое соображение, ко­торое позволяло им одновременно удерживать как апостольское учение о божественном происхождении Христа, так и евангель­скую историю Его человеческой жизни. Они именно объявили, что Спаситель, собственно, не был истинным человеком, а только ка­зался им, что вочеловечение Его было призрачно (phantasia), те­лесность Его была мнимая (putativa corpulentia) и вся Его человеческая жизнь была только кажущаяся (phantasma). Иудеи, не зная о божественной природе Христа, хотели было убить Его, как обыкновенного человека, но на самом деле Он страдал только по-видимому, — только затем, чтобы призраком своих страданий и смерти закончить свою призрачную жизнь на земле и уйти в свое небесное жилище — в божественную плирому⁵².

Благодаря такому представлению человеческой истории И.Христа, гностические поборники христианства надеялись оста­ваться верными учениками апостолов и считали себя истинными христианами. Но так как это представление на самом деле явля­лось совершенным отрицанием того дела, о котором возвещали апостолы как об истинном деле Христа, то само собою разумеется, что апостолы могли только осудить и отвергнуть это противохристианское соображение гностического мышления. И это апостоль­ское осуждение гностических соображений еще раз показало древ­нему миру искреннее желание христианствующих язычников быть верными учениками апостольской проповеди.

Несмотря на то что на почве языческого понимания христиан­ства докетизм является единственно возможным способом к при­мирению веры и истории, многие гностики все-таки сочли необходимым отказаться от докетизма и попытались усвоить себе христианскую проповедь другим путем. В согласие с апостольским учением они признали полную действительность человеческой жизни И.Христа и для того, чтобы примирить эту жизнь с поня­тием о божественной природе, придумали только отделить небес­ного Христа от земного человека Иисуса. По силе этого отделения все божественное в деятельности Спасителя они могли относить к божественной силе небесного Христа, все же проявления челове­ческой ограниченности могли оставлять на долю человеческой природы действительного человека Иисуса. При этом, ради пол­ного согласия с евангельской историей, они признавали человека Иисуса человеком необыкновенным, — признавали, что он был рожден от Девы силою Св. Духа, и что он затем именно и родился, чтобы сделаться ему чистым сосудом небесного Христа, и что, хотя во время своих страданий он был оставлен небесным Христом, од­нако же, не был совершенно позабыт им, так как божественная сила Христа воскресила его из мертвых и взяла к себе на небо⁵³.

Ближе этого подойти к христианству, оставаясь на почве язы­ческого мышления, конечно уж, было невозможно. Если бы христианствующие язычники могли отказаться от своих понятий о спасении и о способе достижения спасения, они могли бы соста­вить себе другое представление о деле Христа и могли бы тогда усвоить себе христианское вероучение в подлинном содержании апостольской проповеди. Но они решительно были не в состоянии заподозрить истину своих понятий о спасении, потому что эти по­нятия составляют естественный продукт общечеловеческой мысли и являются естественными положениями общечеловеческой веры. Люди всегда верили и всегда будут верить в бессмертие своего ду­ха; на основании этой веры они всегда думали, как и теперь ду­мают, о посмертной жизни разумного духа; а на основании этих помышлений своих о посмертной жизни духа они всегда верили, как и теперь верят, в естественную возможность загробного при­ближения к Богу угодивших Ему благочестивых душ. Из этих именно размышлений и верований и вытекает с логической необходимостию естественно-языческое положение общечеловеческой мысли и веры, что будто для достижения спасения человеку тре­буется только истинное познание о Боге и жизнь, сообразная с этим познанием. Между тем все помышления о загробной жизни, как и о возможности загробного приближения к Богу, на самом деле совершенно ложны; христианствующие язычники только не в состоянии были разъяснить себе эту великую ложь, и потому именно никаким путем они не могли подойти к правильному по­знанию несомненной истины христианства. Они искренно верили во Христа как в небесного учителя вечной истины, и поскольку религия отождествлялась у них с философией, они искренно ис­поведовали Христа как основателя единой истинной религии, — и все-таки они совершенно не понимали христианства и, вопреки своему собственному желанию, вовсе не были христианами.

Но гностики желали быть христианами и желали держаться апостольского учения о Христе. Отвергаемые церковию как несом­ненные противники апостольского христианства, они все-таки не думали отказываться от христианства, а, напротив, усиленно ста­рались доказывать, что они-то именно и являются истинными христианами. Конечно, они хорошо понимали, что их разногласие с церковным пониманием христианства касается не толкования каких-нибудь философских идей, а толкования фактов евангель­ской истории и догматов апостольской проповеди; и поэтому они вполне признавали, что решение вопроса о правильном понима­нии христианства ни в каком случае не может быть достигнуто путем одних только рассудочных соображений о нем, а непремен­но требует оправдания этих соображений самими евангельскими фактами и апостольскими учениями. Но это обстоятельство не особенно много смущало их, так как в содержании евангелий и апостольских посланий, несомненно, можно указать немало таких учений и фактов, которые одинаково могут быть истолкованы как в духе церковного вероучения, так и в духе гностических соображений о христианстве. Поэтому, выбирая подходящие для себя тексты, гностики без особого труда могли оправдывать свои сооб­ражения в качестве истинно апостольских учений, — и они дей­ствительно воспользовались этой возможностию и тщательно составили из новозаветных книг особый гностический кодекс. Сле­дуя подлинному порядку священного текста, они с буквальной точностию выписывали все те места, которые прямо толковались у них в качестве оправданий гностического вероучения. При встрече же с такими местами, которые не подходили к гностиче­ским соображениям или даже стояли в решительном противоречии с ними, они или свободно излагали свящ. текст в духе своих со­ображений, или просто выпускали его, где, по самому существу евангельских фактов и апостольских учений, он не мог допускать никаких перетолкований⁵⁴.

Таким путем гностики составили измененный и сокращенный список новозаветных книг и, пользуясь этим списком, оправдыва­ли свое согласие с документальными первоисточниками христиан­ской веры и тем самым, конечно, убеждали себя самих, что они и в самом деле истинные христиане. Однако убедить других в истине своего христианства, при существовании неповрежденных списков евангелий и апостольских посланий, для них было по меньшей ме­ре весьма затруднительно. Всякому человеку, понявшему истину Христова дела по буквально-точному смыслу апостольской пропо­веди, было до очевидности ясно, что гностики, под видом разумной веры, просто лишь приспособляли христианство к религиозно-фи­лософскому содержанию языческих мировоззрений и что, делая христианство религией по общему образу и подобию всех других религий, они совершенно искажали этим всю истину христианства и потому всецело оставались на ступени языческого самообольще­ния. Да и сами гностики едва ли могли не задумываться над тем, что произвольным подбором евангельских и апостольских текстов они не столько оправдывали, сколько осуждали себя. Но другой возможности прийти к христианству они, видимо, не имели, и в то же самое время они не в состоянии были оторваться от благо­творных лучей христианского света; и вот печальный выход из этого трагического разлада мысли и чувства: они, несомненно, пе­решли на путь сознательного искажения христианства, но они перешли на этот опасный путь единственно только в силу искреннего желания своего, во что бы то ни стало быть христианами⁵⁵.

По силе этого желания гностицизм долгое время просущество­вал даже и в тех фантастических построениях, в каких он перво­начально явился еще в век апостольской проповеди. В существе же своем, как вольное или невольное искажение христианства, в силу приспособления его к готовому содержанию нехристианских верований, он в действительности никогда не исчезал из христи­анской истории и благополучно существует до настоящего време­ни. Ведь на самом деле не подлежит никакому сомнению, что для огромного множества современных образованных людей принять христианство в духе и смысле церковного вероучения представля­ется так же невозможным, как это представлялось невозможным и для древних гностических поборников христианства; потому что церковное вероучение несомненно и существенно противоречит духу и смыслу так называемого научного мировоззрения, т.е. про­тиворечит, собственно, не действительным данным науки и не точному содержанию научных знаний, а той точке зрения, с ко­торой освещаются научные данные, и тому направлению мысли, в котором истолковываются научные познания. Это направление научной мысли совершенно верно характеризуется известным суждением Якоби: «Интерес науки заключается в том, чтобы ни­какого Бога не существовало»⁵⁶, потому что для достижения аб­солютной цели науки действительно необходимо, чтобы в мире существовал только слепой механизм физико-химических процес­сов и чтобы в нем царил только вечный закон безусловной необ­ходимости, потому что только под этим условием можно надеяться на математически точный расчет всего распорядка мировой жизни и, значит, под этим только условием можно надеяться на действительное познание мира. Между тем существование Бога подчи­няет слепой механизм живому личному разуму и над законом фи­зической необходимости ставит духовный закон свободы, стало быть — существенно изменяет те условия, при которых возможна абсолютная цель науки, а вместе с этим, конечно, изменяет и са­мое значение науки. Поэтому, во имя интересов и целей науки, человек действительно может желать, чтобы никакого Бога не су­ществовало, и даже прямо может утверждать, что будто на самом деле Его и нет совсем. Но, помимо ложно понятых интересов и целей научного знания, у человека есть еще не менее глубокие и важные интересы его религиозно-нравственного сознания. Эти ин­тересы, понятно, также требуют удовлетворения себе, и так как из этого требования сама собою возникает для человека психоло­гическая необходимость примирить науку с бытием Божиим, то атеистическая в принципе наука на практике очень редко поддер­живает атеизм. Обыкновенно она уживается с деизмом, т.е. с при­знанием Божия бытия, при отрицании живых отношений Бога к миру и человеку, и с признанием моральной обязанности человека служить Богу, при отрицании, однако, всяких помышлений о Божией помощи человеку.

1 2 3