I

Ряд первосвятителей Западнорусской Церкви начал собою Григорий. Мы уже знаем, кто был он, как поставлен в митрополита и как совершилось при нем окончательное отделение Литовской митрополии от Московской. Григорий происходил из Болгарии и считался учеником митрополита Исидора. С ним прибыл к нам из Греции, с ним же и бежал из России. С ним путешествовал (1452) из Рима в Константинополь и оттуда снова возвратился в Рим. В России Григорий назывался только чернецом и протодиаконом при Исидоре; в Константинополе сделался аббатом, или игуменом, монастыря святого Димитрия, того самого монастыря, в котором некогда игуменствовал и Исидор. Когда в Риме ясно увидели, что ни в Москве, ни в Константинополе не могла утвердиться Флорентийская уния, несмотря на все попытки и усилия ревнителей ее; когда Исидор потерял всякую надежду возвратиться на свою кафедру в Россию, где все еще продолжал княжить прогнавший его великий князь Василий Васильевич и много лет уже святительствовал православный митрополит Иона, тогда с общего согласия папы, Исидора и других кардиналов положено было отделить от Русской Церкви по крайней мере те епархии, которые находились во владениях литовско-польского короля, по вере латинянина, поставить над ними особого митрополита, приверженного к унии, и таким образом хотя здесь насадить и утвердить ее. Исидор указал на ученика своего Григория "яко достойна суща митрополии Русския и мудра велми в речех". Бывший Цареградский патриарх Григорий Мамма, принужденный, подобно Исидору, оставить свою кафедру за приверженность к унии и проживавший в Риме, рукоположил Григория в сан епископа-митрополита, а папа Пий II утвердил его своею грамотою от 11 сентября 1458 г. и отпустил в назначенную ему Литовскую митрополию. Мы знаем также, как отнеслись к этому назначению в Москве. При первой вести о нем великий князь Василий Васильевич писал к литовскому королю Казимиру, чтобы он не принимал Григория. Митрополит Иона послал в Литву настоятелей двух значительнейших монастырей, Троице-Сергиева и Кирилловского, и рассылал многочисленные грамоты к епископам, князьям, боярам и ко всем православным христианам литовским, убеждая всех стоять твердо в православии и не покоряться идущему из Рима ученику Исидорову, еретику, отлученному от святой соборной Церкви. Все русские епископы, собравшись в Москве у гроба святителя Петра, кроме того что дали обет оставаться верными митрополиту Ионе и не признавать Григория, написали (13 сентября 1459 г.) и к литовским епископам, своим духовным братьям, соборное послание, чтобы они помнили свое исповедание и обещание, данное Ионе, и не принимали митрополита от латинян, отступника от православной веры. Но все эти послания и убеждения не отвратили опасности. Таким образом Литовская митрополия разом отделена была и от Московской митрополии, и от Константинопольского патриархата или, точнее, изъята была из-под власти православных Константинопольских патриархов и подчинена Константинопольским патриархам униатским, которые, начиная с Григория Маммы, следовали один за другим в непрерывном порядке, назначались самим папою и имели пребывание не в Константинополе, а в Риме.

Папа рассчитывал собственно на литовско-польского короля Казимира, своего "наимилейшего о Христе сына". Каков же был этот король, по крайней мере до настоящего времени? Литовским великим князем он сделался еще в 1440 г., будучи только четырнадцати лет, и скоро приобрел любовь своих подданных. Он дал им присягу, что сохранит в целости их государство, несмотря на все притязания поляков, и не уступит последним ни Волыни, ни Подолии, ни Луцкой земли, которые литовцы считали своею неотъемлемою собственностию, а поляки усиливались присвоить своей короне. Сделавшись потом, очень неохотно и почти против воли, и королем Польши (в 1447 г.), он долго не соглашался подтвердить присягою права Польской Короны, которые распространяли поляки и на три названные литовские области, и продолжал поддерживать сторону литовцев в их непрекращавшихся спорах с поляками из-за земельных владений. В самой Литве Казимир одинаково смотрел на всех своих подданных, какой бы веры они ни были. Еще в 1440 г. он дал некоторые торговые привилегии жителям своего столичного города Вильны как римской, так и русской веры, а в следующем году подтвердил равно тем и другим магдебургское право, дарованное им еще королем Сигизмундом (1432). Будучи уже и королем Польши, пожаловал (1456) подтвердительную грамоту галицко-русскому духовенству, дворянству и прочим жителям на все прежние их права и вольности, а за год до назначения в Литву митрополита Григория пожаловал такую же грамоту литовскому, русскому и жмудскому духовенству, равно князьям, боярам, шляхтичам и прочим жителям, без всякого различия по вере, и уравнял их по правам с духовенством, князьями, боярами, шляхтичами и вообще жителями Короны Польской, несмотря на Городельское постановление. С таким же расположением Казимир относился и к церковному единению своих православных подданных с Москвою. Он изъявил (1448) свое согласие на поставление Ионы в митрополита над всею, тогда еще неразделенною, Русскою Церковию и в своем договоре с великим князем московским Василием Васильевичем (1449) условился признавать вообще митрополитом того, кто будет люб им обоим; присылал Ионе "жалованье и поминки", а в начале 1451 г. дал ему и грамоту на управление литовскими епархиями, призывая в ней и епископов с прочим духовенством, и князей, и бояр, и весь народ христианства русского чтить Иону как отца-митрополита и слушаться его в делах духовных. На этого-то короля не усомнился рассчитывать папа, посылая к нему новопоставленного митрополита Григория, и, к изумлению, не обманулся в своих надеждах: так еще могущественно было тогда папское слово! В своей грамоте к Казимиру Пий II, называя его своим "наимилейшим о Христе сыном" и преподавая ему благословение, прежде всего извещал его, что находящиеся в его владениях епархии греческого закона отнимаются у отщепенца и противника злочестивого чернеца Ионы и для них поставлен в Риме особый митрополит Григорий; потом просил короля, чтобы он принял Григория на кафедру Киевскую, а не допускал до нее отщепенца Ионы и никого другого, кто вздумал бы домогаться ее при помощи духовенства и народа; если же Иона или кто другой явится с этою целию в Литву, то приказал бы схватить их и в оковах заключить в темницу; наконец, поручал королю подчинить и привести в послушание Григорию всех епископов означенных епархий, и духовенство, и народ и оказывать новому митрополиту всякое покровительство и содействие к расширению его прав, а всех противящихся тому подвергать тяжким мукам. Казимир не осмелился сам воспротивиться папе и несмотря на то, что сам же прежде изъявил согласие на избрание Ионы в митрополита и дал ему грамоту на управление Литовскими епархиями, несмотря на договор с великим князем московским и убеждения его, принял Григория и отдал ему все девять епархий Западнорусского края. Семь из этих епархий находились в пределах Литовского королевства: Черниговская, Полоцкая, Смоленская, Туровская, Луцкая, Владимирская на Волыни и Холмская; они-то, за исключением, впрочем, последней, и подчинены были прежде Ионе грамотою Казимира. Остальные две епархии числились во владениях Польши — Галичская и Перемышльская — и, вероятно, вместе с Холмскою считались еще за особую митрополию Галицкую, непостоянно, впрочем, имевшую своего митрополита. Эту митрополию Казимир также обещал было подчинить Ионе, но не видно, чтобы исполнил свое обещание, несмотря на просьбы Ионы, и она только теперь воссоединилась с Киевскою митрополиею под властию Григория, так что отселе Киевские митрополиты имели уже право называться Киевскими и Галицкими, хотя, сколько известно, сам Григорий назывался только Киевским и всея России. "Слышание таково полное, — писал Московский митрополит Феодосий Новгородскому владыке спустя два года после прибытия Григория в Литву, — что король его принял, и столец ему Киевский дал, и во всей своей державе св. Божия церкви и вся церковная оправдания ведати". И мало того что сам принял Григория и дал ему кафедру Киевскую со всеми церквами в своей державе, но еще посылал к великому князю Василию Васильевичу, чтобы Григория приняли и на Москву, а после несколько раз посылал с просьбою о том и к Ивану Васильевичу, хотя получал всегда решительный отказ.

Как же поступили литовские епископы? Сначала они хотели показать свою приверженность к митрополиту Ионе, сами известили его о прибытии к ним Григория, прислали в Москву даже грамоты, которые последний принес с собою в Литву от папы, лжепатриарха Григория Маммы и Исидора; иные извещали и о своей ревности по православию. И Иона хвалил их ревность и убеждал их быть твердыми и впредь, не покоряться Григорию и охранять от него свои духовные паствы. Но вскоре имел скорбь услышать, что некоторые из этих епископов уже вошли в общение с Григорием и служат с ним, поминая в церквах ненавистное имя папы. И снова писал к ним архипастырские послания и объяснял, что Григорий Мамма, и Исидор, и ученик его Григорий — отступники от православной веры и развратители ее и что тех, которые вступят в общение с ним, "православная Церковь не имеет за христиан, но за отступники своея веры и пособники их ересей"; снова убеждал и слезно умолял епископов позаботиться о своих бессмертных душах, не сообщаться с Григорием, не внимать его учению, не бояться его запрещений, оберегать от него православных христиан. "А если кому из вас, сыны мои, — прибавлял первосвятитель, — будет от кого-либо истома за то и нужда, тот по своему к нам исповеданию и обещанию, не принимая пришедшего от Римской Церкви и не приобщаясь к нему, ехал бы ко мне. А который не поедет, забыв к нам свое исповедание пред Богом и обещание в свое ставленье, и пожелает вступить в общение с отступником Григорием, тот сам на себя положит великую и неизмолимую пред Богом тяжесть церковную". Много ли подействовали такие убеждения? На приглашение Ионы из всех литовских епископов отозвался только один. Он писал, вероятно, уже не к самому Ионе, а к преемнику его Феодосию, что Григорий, когда прибыл в Литовскую землю, "воздвигл бурю и развращение на Церковь Божию и что великая от него налога православному христианству", а затем, сказав о самом себе, как "стоял за св. Божии церкви и за православную св. Христову веру", просил у Московского первосвятителя ходатайства пред великим князем, чтобы тот пожаловал своего богомольца и успокоил его в своей державе "от таковаго злаго гонения". Митрополит в своем ответном послании благодарил епископа за его твердость и ревность по вере и извещал, что великий князь готов пожаловать его и успокоить в своей державе и "издоволить всем" и чтобы он поспешал в дом Пречистой Богородицы и великого чудотворца святого Петра митрополита. Епископ этот был Евфимий Брянский или Черниговский, который к концу 1464 г. действительно "прибеже на Москву, покиня свою епископию" и получил здесь в управление епархию Суздальскую. Что ж прочие епископы, литовские и галицкие? Некоторые из них, как мы уже упоминали, вступили в общение с Григорием почти тотчас, едва он прибыл в Литву, а другие сначала, быть может, и пытались не признавать его и не повиноваться ему, но, когда началось "злое гонение", конечно, не без воли короля, которого сам папа уполномочил в своей грамоте подвергать тяжким мукам тех, кто станет противиться Григорию, тогда смирились и мало-помалу уступили и покорились ему и его власти. Скажем ли, что эта покорность была неискренняя, недобровольная, не по совести, а только наружная, притворная, вынужденная обстоятельствами, но все же она была, и одна из наших летописей не без основания выразилась так решительно: "Прииде из Риму Григорий митрополит и седе на Киеве, и прият его король и с ним 8 епископов литовских" (8.149).

Как отозвались на призыв Григория низшее духовенство и миряне православные? Не станем отвергать, что и среди духовенства, и среди мирян православных могли найтись лица, последовавшие примеру своих архипастырей, особенно из тех, которые были близки к этим архипастырям и к королю и желали быть им угодными или устрашились "бури", воздвигнутой Григорием на Церковь Божию. Но массы православного народонаселения в Западнорусской Церкви, несомненно, оставались непоколебимыми в вере отцов, несмотря на все усилия и короля и Григория привлечь их к унии. Это засвидетельствовал сам король Казимир, когда спустя уже десять лет после прибытия Григория писал к папе Павлу II, что в Литве и соединенных с нею русских областях обитает "великое множество еретиков и схизматиков", т. е. православных, и что "число их со дня на день возрастает", и, как бы признавая недостаточность одних внешних мер против них, просил у папы дозволения основать как в Литве, так и в русских областях по два монастыря ордена бернардинов (fratres ordinis minorum observantiae), чтобы они своею проповедию и жизнию могли приводить тамошних еретиков и схизматиков к единству Церкви, а в 1469 г. действительно основал такой монастырь в Вильне, на левом берегу Вилейки, вблизи русской половины города. В частности, относительно Киева известен следующий случай. В 1471 г., когда скончался последний князь киевский, правнук Ольгердов Симеон Олелькович, бывший наместником короля Казимира, Казимир воспользовался этим, чтобы обратить княжество Киевское в воеводство, и первым воеводою в Киев назначил литовца Мартина Гаштольда, державшегося римской веры. Киевляне крайне огорчились таким назначением и два раза не принимали Гаштольда, к ним приезжавшего. Они помнили, что со времен Гедимина в течение 150 лет ими постоянно управляли в качестве наместников литовского государя лишь князья православные, и просили Казимира, чтобы он дал им или князя Михаила, брата умершего Симеона Олельковича, или хоть какого-либо другого начальника, только греческой веры, а не латинской, хотя и не имели успеха. Не очевидное ли это доказательство, что жители древней русской столицы были тогда чисто православными, а не униатами, покорными Римскому первосвященнику? Да не в Киеве только, но даже в Вильне, столице княжества Литовского, где часто имел пребывание сам король Казимир, а иногда и митрополит Григорий при своем кафедральном Пречистенском соборе, все жители русской веры оставались тогда верными православию. В 1471 г. приходили в Вильну к королю послы из Пскова, и при них, 31 марта, как повествует псковский летописец, "загореся в полнощь посад в Вильне, Лядский конец, и горе до света, и сгоре с 400 дворов и божницы лядския... а Руского конца и святых Божиих церквей Бог ублюде, христианских дворов и своих храмов, а иноверныя на веру приводя, а христиан на покаяние". На языке этого летописца лядские божницы означали латинские костелы, святые Божии церкви — православные храмы, иноверные — латиняне, христиане — русские, православные.

Оставаясь твердыми в вере отцов, православные великого княжества Литовского выражали, как и прежде, свое усердие к ней пожертвованиями на святые храмы и обители и на содержание своего духовенства. Пример в этом подавали православные князья — потомки великих князей Гедимина и Ольгерда, имевшие в своем владении или управлении разные города и области Литовского государства. Один из правнуков Ольгерда, князь Иван Юрьевич Мстиславский, пожертвовал Полоцкому епископу Каллисту и его кафедральному Софийскому собору сельцо на реке Марынце с угодьями (1458 — 1459) и мстиславскому Онуфриевскому монастырю — озеро Гостин (1468). Супруга этого князя Юлиания пожаловала Николаевской церкви в погосте Даниловском сельцо Гридково с угодьями и доходами (1461). А оба они вместе, князь и княгиня, соорудили на своем дворе в Мстиславле большой собор во имя Пресвятой Троицы с шестью приделами и для причта его определили хлебные, медовые и денежные дани (1463). Другой правнук Ольгердов, князь Михаил Александрович слуцкий, дозволил боярину своему Василию Царю купить "дворец" для придачи слуцкому Троицкому монастырю (1455 или позже). Родной брат этого князя, третий правнук Ольгердов, Симеон Александрович (Олелькович), бывший наместником литовского государя в Киеве, сделал весьма много для Киево-Печерской лавры. Пред началом настоящего периода мы видим эту знаменитую обитель уже довольно благоустроенною: в ней были настоятель — архимандрит Николай и другие монастырские чины — келарь, уставщик, ключник и "много старцев". Но Великая церковь печерская, разрушенная еще при Батые (1240), оставалась в развалинах. Князь Симеон на собственные средства воздвиг ее вновь, украсил иконным писанием, обогатил золотом, серебром и драгоценными сосудами (1470). В следующем году он и погребен здесь, как прежде погребены были его дед, бывший наместником в Киеве, Владимир Ольгердович († 1394) и некоторые другие дети Ольгердовы. Один из потомков князя Любарта, сына Гедиминова, кобринский князь Иван Семенович, вместе с матерью своею Иулианиею пожаловал в 1465 г. кобринскому монастырю Святого Спаса мельницу на реке Шевни со ставом и с сеножатями, а также земли со всеми доходами с них и назначил ежегодные медовые дани и в том же году пожаловал кобринской Петропавловской церкви людей в Кобрине и земли со всеми их доходами, пашнями и десятинами. Около того же времени еще один из потомков Гедиминовых, князь Юрий Семенович Гольшанский, дал Киевской лавре подтвердительную грамоту на владение землями и людьми, пожалованными ей дедом его, князем Иваном Ольгимонтовичем. Вообще, если православные в Литовском княжестве терпели что-либо за веру от митрополита Григория и своего великого князя Казимира, то, с другой стороны, всегда могли находить для себя опору, ограждение и утешение в своих поместных православных князьях из того же великокняжеского, Гедиминова и Ольгердова, рода, а также в других православных князьях и вообще владельцах, под властию которых непосредственно находились.

Совсем другое было положение православных в Галиции и некоторой части Подолии под владычеством Польши. Не знаем, кто были в то время епископами в епархии Перемышльской и каких поставлял себе наместников в Галицкой епархии митрополит Григорий, но тамошним православным коренным жителям страны приходилось выносить много зла от других причин. Первое зло состояло в том, что польские короли, особенно Владислав (1440 — 1444), пораздали на Руси, как называли тогда Галицию, многие земли, села и города польским панам-католикам, которые, приходя сюда нередко с вооруженною силою и помогая друг другу, нападали еще на соседние имения русских владельцев, отнимали у них эти имения или грабили и разоряли, жителей же подчиняли себе, а других разгоняли ни с чем, равно как и самих владельцев. Таким образом, число русского дворянства, русского владельческого класса быстро уменьшалось в Галиции, а число польских панов и шляхты более и более возрастало, и господствующим, преобладающим сословием в стране становились латиняне. Одному сильному и богатому польскому дому Одровонжей Владислав отдал в залог, за значительную сумму, даже целые области — Львовскую, Белзскую, Жидачевскую и вообще всю землю Галицкую в полное владение. От этих владельцев, из которых в одно и то же время (пред 1450 г.) один, Петр Одровонж, был львовским воеводою и старостою, а другой брат — Иван — Львовским латинским архиепископом, православные жители страны терпели жестокие притеснения, многие злодеяния и разбои и напрасно жаловались королю. Так продолжалось до 1465 г., когда по предложению короля Казимира несчастные жители согласились собрать и внести ему особую дань, чтобы только он выкупил их из-под ига Одровонжей. Одно зло порождало другое. Многие жители Галиции и землевладельцы, прогнанные из своих жилищ и владении польскими панами и лишенные всего, убегали в Крым к татарам и, томимые жаждою мщения, возбуждали их производить набеги на свою родную землю, желая лучше видеть ее опустошенною, нежели в руках ненавистных поляков. Так, по наущению этих беглецов и скитальцев в 1469 г. татарские орды разорили целые уезды Подолии и Галиции и увели с собою в плен до 10 тысяч, а через четыре года опустошили всю Галицию и увлекли до 100 тысяч пленных. Не говорим о других набегах татарских на Подолию и Галицию, которые вообще были тогда очень часты. От всех этих набегов страдали как все жители страны, их домы и имущества, так, в частности, и православное духовенство, православные храмы и обители. Много, наконец, приходилось выносить русскому духовенству в Галиции и от посягательства панов и вообще светских людей на его права. Злоупотребления такого рода, например, в Перемышльской епархии доходили до того, что сам король Казимир счел нужным (1469) подтвердить тамошнему православному духовенству привилегию, данную ему еще Витовтом, чтобы "оно не было притесняемо, чтобы дворяне не судили духовных лиц, брачных дел себе не отнимали и не изгоняли приходских священников".

Тяжкие обстоятельства Западнорусской Церкви, особенно в Галиции, и притеснения от латинян вызвали православных теснее соединяться между собою во имя веры, и вот с самого начала настоящего периода мы видим в Литовской митрополии первые по времени православные братства: одно в Галиции, в главном городе ее Львове, другое в столице Литовского государства — Вильне. Сохранилось сведение, что в 1453 г. было во Львове восемь русских церквей и между ними городская Успенская, при которой и существовало православное братство города. Когда возникло оно и в чем состояли его устройство и деятельность, неизвестно. Чрез десять лет львовский гражданин Стефан Дропан, восстановив древний Онуфриевский монастырь и наделив его имениями, которые тогда же утверждены были за ним львовским старостою, а в 1469 г. и грамотою самого короля Казимира, отдал этот монастырь под покровительство львовского городского братства. Братство поручило управление Онуфриевским монастырем игумену Униевского монастыря, подлежавшего непосредственно власти Киевского митрополита. Из этих немногих сведений можно заключать, что львовское братство было собственно религиозное, или церковное, и имело одну цель — заботиться о нуждах местной православной Церкви. По-видимому, иного рода образовалось тогда братство в Вильне. Около 1458 г. виленские кушнеры (меховщики, скорняки) Клим, Якуб и некоторые другие установили между собою братство под именем кушнерского. Они делали складчину, покупали и сытили мед к трем в году праздникам: к Рождеству Христову, ко дню Сошествия Святого Духа и к празднику святителя Николая. Из оставшегося воска делали свечи и раздавали в эти праздники по церквам, а сыченый мед пили в эти же праздники братством, собираясь вместе для братской беседы. Когда число братьев умножилось, они выстроили для себя в Вильне особый братский дом и составили устав. По уставу, братья ежегодно выбирали себе старост и в помощь им ключников; старосты принимали в свое распоряжение братские деньги и все имущество и в конце года отдавали братству отчет. При братских собраниях и беседах в три названные праздника старосты должны были наблюдать, чтобы все, как братья, вписанные в братство, так и гости, приглашенные кем-либо из братьев ради чести, равно и лица, "вкупившиеся" только на тот день для участия в братской беседе и праздновании, вели себя чинно, не говорили ничего неприличного, не пили меда не в меру и не производили никаких беспорядков. Провинившимся старосты могли делать словесные замечания, но дальнейшие взыскания определялись братством. Братству принадлежало право суда и взыскания за все проступки, совершавшиеся в братском доме во время братских собраний и бесед над всеми членами братства, и гостями, и вкупавшимися в братство на день, равно как над самими старостами и ключниками. И никто не имел права обращаться в таком случае к судам сторонним, светским или духовным; даже люди духовные римской веры и греческой, как вписавшиеся в братство, так и приходившие в братский дом гостями или вкупавшиеся на день, судились в таких делах непременно самим братством, а отнюдь не бискупом латинским и не Русским митрополитом. Если шляхтич, или дворянин, или иной человек, не вписанный в братство, приходил на братскую беседу гостем или вкупался временно, он не перебирал местами, а садился где приходилось и где указывали старосты. Когда умирал человек, вписанный в братство, тогда братья на погребение его давали нужный бархат и братские свечи и сами провожали его тело. Таким образом, виленское братство, хотя, судя по названию его, было братство промысловое, или цеховое, и походило на промысловые гильдии, существовавшие в Европе, но по своему уставу значительно от них отличалось и имело характер братства церковного, религиозного. Промысловые гильдии составлялись исключительно из членов своего ремесла, или цеха, а виленское братство, хотя называлось кушнерским, потому что основано было кушнерами и, может быть, из них наиболее состояло, допускало в свой состав и членов из других сословий, даже духовных людей греческой и римской веры. Промысловые гильдии имели целию содействие успехам своего ремесла, или цеха, а виленское братство предположило себе проводить три избранные им праздника особенно торжественным образом, раздавать в эти праздники свечи по церквам и собираться тогда всем братчикам вместе в братском доме для братских бесед, соединенных с приличным пиршеством, а в случае смерти кого-либо из братьев отдавать ему последний христианский долг и присутствовать при его погребении. К чести виленского братства надобно отнести то, что оно чуждо было духа нетерпимости по отношению к латинянам и допускало в число своих членов даже духовных особ Римской Церкви.

Назначение Григория в митрополита Западнорусских епархий было делом вопиющей несправедливости со стороны папы. Христиане этих епархий исповедовали православную веру, принадлежали к Русской Церкви и, после того как Исидор был отвергнут ею за измену православию, признали над собою вместе с нею нового православного первосвятителя Иону, которому и повиновались уже около десяти лет. И вдруг христиан этих даже не спросили, желают ли или не желают они оставаться в единении с Русскою Церковью, а вздумали насильно оторгнтуть от нее; даже не спросили, признают ли они еще Исидора за своего архипастыря, принимают ли или желают ли принять Флорентийскую унию, а прямо прислали к ним как преемника Исидорова нового митрополита-униата, чтобы навязать им унию. И все потому только, что они находились под властию короля-католика, который мог действовать на них принудительными мерами и противящихся Григорию мог, по грамоте папской, подвергать тяжким мукам. Что же вышло? Массы православных в Литовской митрополии по-прежнему оставались православными и решительно чуждались унии. Епископы волею или неволею вступили в общение с Григорием, покорились ему, а вслед за ними покорились, вероятно, и некоторые из низшего духовенства и мирян, но как покорились? Григорий, сколько известно, был человек умный и просвещенный и мог правильно понимать, что вокруг него происходило. Десять лет уже протекло, как он вступил на кафедру Литовской митрополии; десять лет уже он употреблял все средства, чтобы привлечь к себе свою духовную паству и утвердить над нею свою власть. А кончил тем, что в 1469 г. отправил своего посла Мануила в Константинополь с великими поминками, с множеством золота и портов и просил себе "благословения и подтверждения" от Цареградского патриарха, прося вместе, чтобы патриарх посодействовал ему утвердиться и на Москве. Зачем бы Григорию, и после стольких лет службы, искать еще в Царьграде благословения и подтверждения себе, если бы он успел насадить в своей митрополии унию, принесенную им из Рима, и если бы опытно не убедился, что православные его паствы упорно отвращаются от Рима и папы и признают над собою только одного верховного архипастыря — православного Цареградского патриарха? Патриарх Симеон Трапезунтский (1468 — 1469) к которому обратился Григорий, не принял присланных им даров и благословения ему не дал, может быть, потому, что в это время сам лишился своей кафедры и должен был удалиться в убогий монастырь. Но преемник Симеона Дионисий (1469 — 1476) не усомнился дать Григорию свое благословение и утверждение в митрополичьем сане и даже отправил своего посла не только ко всей Руси Литовской, но и в Москву и в Новгород с своею грамотою, чтобы Григория признавали за истинного митрополита, а Ионы (умершего еще в 1461 г.) чуждались, так как Цареградская Церковь не признавала и не признает его за митрополита. Очень естественно, если в Царьграде хотя и дали прежде свое согласие, конечно, неохотно на поставление Московских митрополитов в самой Москве, но досадовали, зачем Московский митрополит не просит себе благословения у Цареградского патриарха, и теперь рассчитывали чрез митрополита Григория, испросившего такое благословение, возвратить себе утраченную власть над Московскою митрополиею. Не менее естествен и поступок московского государя Ивана Васильевича III, который, как только получил известие об этом покушении патриарха, тотчас дал приказ не впускать в московские пределы ни патриаршего, ни Григориева послов и написал к Новгородскому владыке, чтобы и в Новгородской земле послов этих не принимали, грамоте их не верили и речей их не слушали. Но для нас в настоящем деле важны, собственно, два обстоятельства. Во-первых, то, что митрополит Григорий сам просил себе благословения и утверждения в сане от православного Цареградского патриарха и тем ясно выразил, что признает над собою власть этого патриарха и отрекается от унии и от подчинения униатскому Цареградскому патриарху, жившему в Риме: без такого признания и отречения просьба Григория не имела бы смысла. Во-вторых, то, что православный патриарх Дионисий действительно принял Григория под свою власть, благословил его и утвердил в сане митрополита, следовательно, поверил его отречению от унии и признал его присоединившимся к православной Церкви. А надобно заметить, что этот Дионисий был учеником Марка Ефесского и в качестве послушника жил при нем до самой его кончины, под его руководством изучал Священное Писание и творения отеческие и отличался строгим православием. Достоверность же факта, что Григорий посылал в Царьград просить себе благословения и утверждения и что патриарх дал Григорию свою благословенную грамоту, не может подлежать никакому сомнению: об этом тогда же написал из Царьграда митрополит Кесарии Филипповой Иосиф к московскому великому князю Ивану III, как видно из послания последнего в Новгород, а грамота Дионисия Григорию цела была еще в XVIII в., по свидетельству униатских писателей. Воссоединившись с православною Церковию (искренне или притворно, один Бог весть) и снова подчинивши Литовскую митрополию православному Цареградскому патриарху, Григорий управлял ею еще около четырех лет и уже не имел нужды употреблять против своих пасомых таких мер, какие употреблял прежде. Патриаршая грамота о нем совершенно успокоила православных в Литве: они, равно как и их епископы, видели теперь в Григории своего законного архипастыря и покорялись ему уже без всякого принуждения и стеснения своей совести. В начале 1473 г. Григорий скончался в Новогродке Литовском, и скончался в общении с православною Церковию, почему и поминаем был на западе России в церковных молитвах наравне с другими православными митрополитами.

Таким образом, первая попытка — попытка самого папы — ввести в Литве унию чрез митрополита Григория окончилась неудачно.

II

При преемнике митрополита Григория сделана была вторая попытка ввести в Литве унию, и сделана со стороны самих русских.

Кафедру митрополии после Григория занял епископ Смоленский Мисаил. Он происходил из рода князей Пеструцких, или Пестручов, и, получив по разделе с братьями часть отцовского наследства, пожертвовал ее на церковь и монастырь общежительный во имя Святой Троицы, которые сам же и основал над озером Гомовлем в имении своем Черее (ныне местечко Сенновского уезда Могилевской губернии), будучи уже епископом Смоленским. Этот Черейский монастырь, на который сделали потом свои пожертвования то землями, то селами родной брат Мисаила Михаил и мать инокиня Агафия, а также князья Бабичи-Друцкие-Соколинские и Лукомские, Мисаил постоянно держал под собственным управлением и завещал по животе своем "в оборону и в поданье" своей родной племяннице княгине Марье и мужу ее пану Богдану Сапеге, королевскому писарю, с их потомками. На Смоленскую кафедру Мисаил вступил раньше 1454 г., потому что в этом году он уже называется владыкою Смоленским в дарственной грамоте брата его Черейскому монастырю, и в этом же году писал к Мисаилу как Смоленскому епископу грамоту свою Московский митрополит Иона. Спустя два года Мисаил сам со многими гражданами Смоленска приходил в Москву бить челом великому князю Василию Васильевичу, чтобы отпустил с ними чудотворную икону Божией Матери Смоленскую, которая была принесена в Москву еще в 1404 г. смоленским князем Юрием Святославичем, искавшим для себя здесь помощи против нападавшего на Смоленск литовского великого князя Витовта. Василий Васильевич, рассудив с митрополитом Ионою и прочими святителями и боярами, что неприлично держать как бы в плену чудотворную икону Богоматери, и почтив епископа Мисаила и его спутников, отпустил с ними икону с особым церковным торжеством, а себе оставил с нее точную копию. Когда прибыл в Литву митрополит Григорий, Мисаил, извещая о нем первосвятителя Московского, говорил и о своем противодействии прибывшему лжемитрополиту и удостоился услышать от Ионы следующие слова: "А что, сыну, по своему святительскому долгу побораешь и стоишь за православие, и верую Христу, моему Владыце, что не далече будешь Небеснаго и безконечнаго Его Царствия", хотя потом вместе с другими епископами Мисаил и признал Григория и вошел с ним в общение. Как совершилось избрание Мисаила в митрополита, с точностью неизвестно. Судя по тому, что в избрании епископов литовских принимали тогда участие и духовенство, и дворянство, и прочие миряне епархии, для которой избирался епископ, и имея в виду, что один из ближайших преемников Мисаила по митрополитской кафедре еще при короле Казимире несомненно был избран духовенством, князьями, боярами и вообще православными только не одной какой-либо епархии, а всей Литовской митрополии, можем думать, что таким же образом избран был и Мисаил. Впрочем, как бы ни совершилось его избрание, оно состоялось не прежде 1475 г. и, следовательно, спустя уже около двух лет по смерти Григория. Это зависело или от того, что король не скоро дал приказание об избрании нового митрополита: без воли короля избрание не начиналось; или от того, что самый процесс избрания потребовал много времени; или от того, наконец, что король долго колебался, кого предпочесть и утвердить на митрополии из числа избранных кандидатов. Очень вероятно, что измена митрополита Григория унии и подчинение православному Константинопольскому патриарху совершились без ведома короля Казимира и были ему крайне неприятны, когда сделались известными. А вслед за тем очень естественно, если королю желалось теперь назначить на митрополитскую кафедру такое лицо, которое согласилось бы возобновить и продолжить дело, начатое было Григорием и под конец им самим испорченное. По крайней мере таким лицом оказался назначенный королем на митрополию епископ Смоленский Мисаил.

Вскоре по своем назначении он написал в Вильне вместе с некоторыми другими духовными лицами и знатными мирянами "епистолию", или грамоту, к папе Сиксту IV (от 14 марта 1476 г.), под которою подписался так: "Мисаил, священный епископ Смоленский, елект на митрополию Киевского престола и всея Росии", или по другому списку: "Пречестный в Бозе отец, освященный епископ Смоленский Мисаил, выбранный елект на митрополию Киевского престола и всея Росии". Эту замечательную грамоту первый огласил уже в начале XVII в., в самый разгар церковной унии в Литве униатский митрополит Игнатий Поцей, или Потей. В 15-й день июня 1605 г. он лично явился в виленскую ратушу, где заседали бурмистры и радцы обеих сторон, римской и русской, и показал им весьма старую книгу, найденную им в кревской церкви, писанную уставным славянским письмом и содержавшую в себе описание Флорентийского Собора и грамоту митрополита Киевского Мисаила к папе Сиксту IV. Показывая книгу, Поцей сказал, что находит нужным напечатать столь важную грамоту для всеобщего сведения по-русски и по-польски, а чтобы противники не дерзнули разглашать, будто грамота напечатана не из старой книги, но по каким-либо новым рукописям, просил членов ратуши засвидетельствовать показанную им книгу с грамотою своими подписями и о всем этом заявлении занести в актовые книги ратуши и выдать ему выписку из них. Желание Поцея было исполнено, и он вскоре действительно издал в Вильне названную грамоту и на польском и на русском языке. С тех пор униатские и латинские писатели вслед за Поцеем с торжеством указывали на грамоту Мисаила как на свидетельство, что и в его время существовала уже уния в Литовском государстве, а православные или прямо отвергали подлинность грамоты, или относились к ней с сомнением и недоверием. Но если несправедливы последние, так как нет основания считать грамоту подложною, то несправедливы и первые: они видели в грамоте больше, нежели сколько в ней находится. Грамота, бесспорно, представляет свидетельство, но не о действительном существовании унии в то время, а только об одной из попыток к принятию унии и драгоценна для нас потому, что изображает тогдашнее положение православных в Литовско-Польском государстве, показывает настроение умов между ними и вообще проливает несколько света на этот темный период нашей церковной истории, о котором сохранилось так мало сведений. Кроме того, грамота имеет весьма важный интерес литературный: она почти единственный памятник духовной литературы в Западнорусской Церкви от 2-й половины XV в., хотя, правда, памятник не высокого достоинства, потому что при всей обширности своей скудна содержанием и отличается необычайным многословием и растянутостию, крайнею напыщенностию и повторениями одного и того же. Чтобы вернее судить об историческом значении этой грамоты, сделаем краткий ее анализ.

Вся первая, вступительная часть грамоты, довольно длинная, есть не что иное, как одна непрерывная и самая изысканная похвала папе. Его величают здесь вселенским папою, великим солнцем, всемирным светильником, отцом отцов, пастырем пастырей, достойнейшим викарием святой соборной и апостольской Церкви, чудноумным и всесветлым серафимом, вторым Моисеем законоположником, вторым Иисусом Навином, высшим самого чудного Самуила, другом Божиим; к нему относят слова Писания: Таков нам подобаше архиерей, преподобен, незлобив, безскверен, отлучен от грешник (Евр. 7. 26) — и выражаются, что никакое слово человеческое, никакая мудрость недостаточны к достойному восхвалению чудных и предивных его достоинств и что составители грамоты приносят ему свое "малое гранесловие" только от усердия своей теплой веры и от пламенной любви к нему, ублажая в нем вселенского пастыря, приносящего Богу Бескровную Жертву о мире всего мира, о благостоянии святых Божиих церквей и совокуплении их паки воедино, и пр.

Во второй части составители грамоты сообщают сведения о самих себе и о своей вере, жалуются на притеснения от латинян и просят папу примирить и уравнять их с латинянами, указывают самое средство к тому и, излагая все это, снова величают и ублажают его в самых пышных выражениях, восхваляют его добродетели, даже и те, какими отличался он, когда еще был простым иноком францисканского ордена, снова повторяют, что они не в силах достойно прославить и превознести его. "Все мы, — говорят они, — находящиеся здесь, на стране далече, словесные овцы того же стада Христова, той же св. соборной и апостольской Церкви, от четырех Вселенских светлейших патриархов Греческих по их уставу, обычаю и преданию, их греческим церковным научением порождены от купели св. крещения, обновлены банею пакибытия благодатию Св. Духа и добре пасемся ими в истинном благоверии на пажитях живоносных, на благоцветущих горах северной страны..." А между тем "некоторые, как мы слышали, наговорили о нас пред Вашею святынею ложь, будто мы несовершенные и неистинные христиане св. православной веры Христовой, и изрекли на нас многие другие подобные хулы... Таковые не хотят, чтобы мы были все едино тело о Христе, и не слышат Самого Христа, заповедавшего своим последователям: да любите друг друга... Но мы веруем Вашей наисвятейшей мудрости, что Вы не поверите всем этим и другим подобным клеветам на нас; веруем, что ты вселенский пастырь... (следует обширная похвала папе). Мы видим в наших странах многих принадлежащих к Западной Церкви, содержащих ее обычаи, из числа называющихся ее пастырями, которые думают яростию умножать стадо, а только больше погубляют его, достойных предают суду, вяжут и мучат, а иных силою влекут из благочестия в благочестие, расторгая союз мира и любви завистливым гневом. Одних неискусный пастырь пугает криком и несправедливо и скоро низвергает и отлучает; другим пускает жезл во главу, пристращая врагов, и вдруг видит пред собою мертвецов; третьих, объюродев от вспыльчивости, пхает ногою в спину и преломляет им ребра... Но мы видим иную премудрость Вашей святыни, привлекающую любовию и овец, яже не суть от двора сего, да вси едино будут о Христе... (следует новое восхваление папы). Посему мы молим твое человеколюбие, о владыко, будь милостив к нам, живущим далече на северных странах, в светлом городе российския чреды, под уставом Восточной Церкви, содержащим св. седмь Вселенских Соборов, к ним же купно и Осмый, Флорентийский, ухваляющим... Ходатайствуй милостиво и о нас к Богу, да спасет тобою души наши... В нашей стране ходит слух, что настоит ныне год пятьдесятный в преславном Риме на отпущение всем грехов... Молим тебя, да не возбраниши и нам сего прещедраго и общаго всем великаго и многомилостиваго лета... Мы веруем и исповедуем Бога быти Отца Самаго от Себе, безначальнаго и нерожденна; Сына же от Отца рожденнаго прежде всех век, Бога праваго от праваго, во всем равна (Ему) существом; Духа же Святаго, равна купно исходяща от Отца прежде, тажде и Сына единем духновением, и подаем, и изливаем на всяку плоть обильно Господем нашим Иисус Христом... Вся, елика имать Отец, имать и Сын, разве нерождения; вся, елика имать Сын, Духа суть, разве рождения; вся же, елика суть Духа, Отче и Сыновне, разве исхождения, понеже бо Дух не рожден, но исхожден от Отца, а тако сии имена — нерождение, и рождение, и исхождение имут в триех Лицах едино Божество, едина сила, едино существо... Такова наша вера во Святую Троицу. Да заградятся же уста говорящих на нас неправду пред Вашим святительством... Мы исповедуем также едино крещение во оставление грехов, а не два, как поступают некоторые в наших странах, — силою влекут некоторых от нашей Церкви и совершают над ними второе крещение, говоря: так делать повелевает нам святейший папа. Рассмотри ж и рассуди, святейший отче, хорошо ли это и следует ли так делать?.. Мы все во едино тело крестихомся, аще иудеи, аще еллины, аще рабы, аще свободны, аще и мы, российски сыны, и весь наш великородный и многий славянский язык и вси единым пивом духовным напоихомся... вси есмы Тело Христово и уды Его отчасти. Зачем же эти нестроения, распри и расколы во едином теле?.. Потребно, весьма потребно твоей отеческой святости помыслить о сем внимательно и разумно и попещися о таком деле прилежно, чтобы не было распри в одном Теле Христовом, чтобы не противились христиане друг другу, не хулили друг друга за веру Христову. Но невозможно им иначе войти в союз мира и любви Христовой, если не пошлете, Ваша многоуважаемая святыня, в страны наши двух нарочитых разумных мужей, хорошо знающих закон и незазорно хранящих обычаи обеих Церквей и установление Флорентийского Собора. Мы говорим, чтобы ты дал нам одного грека, хранящего весь закон и устав Восточной Церкви Греческой, а другого от Западной Церкви Римской, хранящего свой закон. Оба они да будут святители премудрые, учительные, правдивые, кроткие, боголюбцы... и по данной от Вашей святыни власти да приводят (разногласящих и враждующих между собою христиан) в мир, любовь и братское согласие, но так, чтобы каждый ненарушимо соблюдал обычаи и устав своей Церкви, каждый стоял в своем. И таким образом средостение ограды и вражды между нами будет разорено, и мы обои будем примирены во едину любовь Христову. О всем этом ты должен промышлять, святейший отче, да не будут расхищены Христовы овцы от татей и разбойников. Разумеем турок, и татар, и других поганых, которые, видя нестроение и вражду между христианами, овладели многими христианскими странами и многих обратили к своему закону Магометову... Но довольно нам беседовать о сем к Вашей святости, чтобы не наскучить вашему слуху, а возвратимся на прежнюю пучину духовных словес к вашей пастырской милости..."

В третьей части грамоты составители ее просят себе от папы как верховного пастыря разных духовных благ и милостей. "Мы ведаем, — говорят они, — что в тебе положены сокровища Божия милосердия и щедрот, в числе которых шесть главнейших: алчного накормить, жаждущего напоить, странного ввести в дом, нагого одеть, больного посетить, в темнице сидящего посетить и утешить... И мы желаем, да подашь нам все эти шесть даров от твоей пастырской святости в насыщение и наслаждение душ наших для вечной жизни". И вслед за тем выражают свои просьбы о каждом из шести даров порознь... "Мы алчем духовно — насыти нас небесным хлебом, Божественною манною. Мы жаждем — напой нас от источника воды живой. Мы странники на земле — введи нас в дом Господень. Мы наги и не имеем одеяния брачна, чтобы внити в небесный чертог, — приодей нас ризою прощения и одеждою спасения. Мы больны разными недугами — тяжкими грехами — уврачуй нас от них как врач духовный. Мы в темнице и во узах греховных — прииди к нам духом и преподай нам духовное утешение". Каждая из этих шести просьб изложена довольно обширно, повторяя одну и ту же мысль под разными образами и в разных оборотах речи. Достойны замечания здесь только два места. Прося себе у папы воды живой, писавшие грамоту выражаются: "От тебя истекает для всех источник жизни, источник приснотекущей воды посреди рая, беспрестанно кипящий Божественною благодатию, а от него истекают четыре реки, напояющие всю тварь через четырех Вселенских патриархов, св. столпов Восточной Церкви. От этих рек, точащих благодатную воду, все мы, живущие здесь в стране северной, прилежащей к востоку, напояемся всякий день изобильно к насыщению душ наших, омываемся ею в св. крещении, освящаемся и просвещаемся... эту воду мы с детства привыкли пить во все дни жизни нашей, мы, и отцы наши, и отцы отцов наших, а иных вод мы не привыкли вкушать, сомневаясь, не противны ли они нашему естеству". Далее, прося папу, чтобы он посетил и утешил их в темнице, говорят: "Вспомни великого чудотворца Николая, как он еще при жизни избавил трех мужей в темнице от смерти не только временной, но и вечной и был отцом-утешителем и многим другим в бедах и печалях. Преславные чудеса его и ныне обильно совершаются в нашей стране, на многих местах, во св. церквах наших русских. Он подает всем исцеление и здравие, слепым прозрение, хромым хождение... Все это всегда дарует милостивый отец, и не стыдится нас и наших церквей, не гнушается пребывать в них, хотя они и русские и содержат греческий устав, ибо и он был родом грек и потому знает своих и свои знают его все". Просьбы оканчиваются новым восхвалением и прославлением папы и его достоинств.

В последней, заключительной, части грамоты писавшие ее просят папу, чтобы он не поленился отписать им на их писание и тем утешил и возвеселил сердца их; выражают великое удивление, что он не отвечал им на прежнее "написание некое благопотребно", которое недавно послали к нему их епископы, также князья, бояре и другие благочестивые мужи чрез легата Антония, ездившего к московскому великому князю с царевною Софиею, и умоляют объяснить им, почему они доселе не удостоены желаемого ответа, а наконец, как бы не довольствуясь всеми величаниями и похвалами, какие уже высказали папе во всех частях своей грамоты, обращаются к нему с словами великого славословия: "Хвалим тя, хвалимаго от всех человек; благословим тя, благословеннаго от вышняго Бога; кланяем ти ся покланяемому от всего Собора христианскаго; славословим тя великия ради славы твоея, юже имашь свыше от Бога... Прощаяй грехи всему миру, приими молитвы наши: седяй одесную престола славы во Церкви святей, аки на небесех, помилуй нас, яко ты ecu един свят, ты един господь, начальный отец, всепресвятейший и многоблаженный Сиксте, славою и честию от Бога Отца многопочтен сый, паче всех земнородных сынов человеческих. Сего ради хвалим и благословим имя твое вовеки" и пр.

Из представленного анализа грамоты легко видеть, что самое существенное содержание ее изложено во второй ее части. Православные в Литве терпели несправедливости и притеснения от латинян и потому решились жаловаться на них папе и, объясняя пред ним свою веру, просить его, чтобы он водворил мир, согласие и любовь между ними и латинянами и для этого прислал в Литву двух нарочитых людей: одного грека, другого латинянина, — вот и побуждение к написанию грамоты, и главный предмет ее, и ее цель! Как же выражали православные свою жалобу? По их словам, латиняне клеветали на них пред папою, будто бы они неистинные христиане и неправильно веруют даже в Пресвятую Троицу, а многие из латинских пастырей насильно привлекали православных к своему исповеданию и действовали при этом яростию и криком, употребляли иногда побои и мучения, доходили до убийства и вновь крестили православных при обращении их к латинству. Неоспоримое свидетельство, что жившие в Литве латиняне и их пастыри не считали своих православных соотечественников униатами и последователями Флорентийского Собора, иначе они не имели бы побуждений относиться к последним так враждебно и не стали бы перекрещивать их вопреки решению самого Флорентийского Собора, который признавал действительным и крещение православных в случае принятия ими Флорентийской унии. Как говорили православные о своей вере? Они называли себя совершенными и истинными христианами, последователями святой соборной и апостольской Церкви Христовой, а четырех Восточных патриархов — Вселенскими пастырями, добре пасущими их в истинном благоверии. Правда, упоминают они и о Флорентийском Соборе, но как? Мы содержим, говорят, седмь Вселенских Соборов, к ним же и Осмый, Флорентийский, ухваляем. Исповедуют, по-видимому, и исхождение Святого Духа от Сына, но как? Сначала выражаются, что Дух исходит от Отца прежде, потом и от Сына единым духновением и подается тварям (речь, очевидно, лишь о временном исхождении Духа от Сына или раздаянии тварям), а далее говорят только: "Дух не рожден, но исходен от Отца", вовсе не упоминая о Сыне. Так не могли выражаться действительные последователи Флорентийского Собора, действительные униаты, но могли выражаться православные, которые готовы или склонны были принять унию, однако ж еще ее не содержали. Самым же решительным доказательством, что писавшие грамоту к Сиксту IV не были еще униатами, служит их просьба, чтобы папа прислал в Литву двух епископов, которые на основании Флорентийского Собора и привели бы их в единение и согласие с латинянами, т. е. в унию. А что ж значат все эти величания и похвалы папе, которыми наполнены все части грамоты, особенно первая и последняя? Величания эти так многочисленны, так неумеренны и напыщенны, что невольно возбуждают сомнение в их искренности и заставляют подозревать, не скрывается ли здесь какая-либо цель. И при чтении грамоты нельзя не заметить, что писавшие ее своими слишком щедрыми похвалами папе хотели, собственно, заискать у него и расположить его к себе, чтобы найти в нем себе защитника и покровителя и получить от него то, чего желали. Раз они уже писали к папе и не удостоились от него никакого ответа. Теперь написали к нему вновь самое льстивое послание с самыми преувеличенными величаниями и рассчитывали, не умилостивят ли папу хоть этим и не вызовут ли его на действия в их пользу. Что значат также их просьбы к папе о разнообразных дарах духовных, изложенные в третьей и отчасти во второй части грамоты? Просьбы эти неразрывно соединены с похвалами папе и неизбежно из них вытекали. Уверяя папу, что признают его викарием Христа, пастырем пастырей, верховным первосвященником, раздающим всем христианам духовные дары, составители грамоты, естественно, должны были просить от него и себе этих даров, и действительно просили, чтобы он ходатайствовал за них пред Богом, чтобы разрешил им грехи, чтобы позволил и им участвовать в юбилейном отпущении грехов и пр. Такими своими просьбами, покорными и униженными, равно как и пышными хвалами, они думали только более угодить папе. Вспомним, что к тому же папе Сиксту IV приходил (1472) посол из Москвы, фрязин, от великого князя Ивана Васильевича, чтобы просить ему руки греческой царевны Софии, и этот посол для достижения своей цели уверял папу от имени своего государя, что последний признает его главою Церкви, не отвергает Флорентийского Собора и готов принять в Москве римского легата, который исследовал бы на месте обряды русской веры и указал бы заблуждающимся путь истины. Для чего все это говорилось? Ужели Иван III был униат или желал унии? Нет, все это говорилось лишь для того, чтобы угодить папе, расположить его к себе и получить от него то, чего у него искали, а Иван III не был униат и вовсе не желал принимать унии, как и показали последствия, когда легат папский Антоний прибыл в Москву вместе с невестою для великого князя царевною Софиею и побеседовал с митрополитом Филиппом о вере. Даже Иван Грозный, если верить Поссевину, когда угощал его в своих палатах еще до примирения с Баторием, величал папу главою Церкви, а когда достиг своей цели, заключил с Баторием мир при содействии Поссевина, то прямо называл папу даже не пастырем, а волком.