Н. И. Ильминский — это не только (как написано на его надгробии¹) «великий просветитель» нерусских народов России «учением Христовым», но и весьма крупный ученый-славист, филолог, исследователь Кирилло-Мефодиевского наследия, внесший немалый вклад в сокровищницу лингвистики. Правду сказать, в этой своей ипостаси Николай Иванович, к сожалению, известен мало.

Обратимся еще раз к месту последнего упокоения Н. И. Ильминского. На церковной стене, образующей как бы фон для надгробного креста, помещена икона Николая Чудотворца. Развернутая книга, содержимая руками святителя из Мир Ликийских, имеет два столбца текста. Справа читается на кряшенском языке (косыми линиями разделены строки): Сезнен жактыгыз да кешеляр алдында шулай жактырсын: алар сезнен арыу эшлярегезне кюреб, кюктяге Атагызны даннасыннарыйы. Слева идет обычная кириллица конца ХIХ в.: Тако да пресветится светъ вашъ пред человеки, яко да видятъ ваша добрая дела и прославят Отца вашего, иже на небесех (Мф 5:16).

Одушевляясь евангельским призывом, постараемся и мы пролить свет на часть «добрых дел» тезоименитого святителю ученого.

Ниже сначала рассматриваются его конкретные суждения в сфере палеославистики, а под конец предпринята попытка сформулировать и общие принципы, которыми он руководствовался.

В 1882 г. в Казани вышла небольшая, но значительная книга Н. И. Ильминского «Размышление о сравнительном достоинстве, в отношении языка, разновременных редакций церковнославянского перевода Псалтири и Евангелия» (далее: Р). В ней ученый сделал несколько конкретных наблюдений, отнюдь не утративших своего значения, и высказал ряд общих тезисов, в еще большей мере сохраняющих свою актуальность.

Анализ Н. И. Ильминским прошения «Да будет воля Твоя»

Собственно, анализ открывает рассмотрение известного псалтырного стиха: Гди, прибежище был еси намъ въ родъ и родъ (Пс 89:2). Н. И. Ильминский дает толкование: «Глагол быть, был, будет получил в русском языке другое значение, чем в славянском: в древности этот глагол значил «сделаться, сделался, сделаюсь» или «стать, стал, стану» и соответствовал греческому γίνομαι» [Ρ: 18]². Если это так, то, следовательно,. в синодальном переводе псалма на русский язык («Господи! Ты нам прибежище в род и род») утратился важный богословский нюанс, а именно: имплицируется, что Господь стал нам прибежищем, т. е. взял под особую опеку избранный народ, с какого-то момента, а именно: по заключении с ним Завета.

Н. И. Ильминский указывает на две аналогии.

Во-первых, он ссылается на подтверждающее чтение из Апостола: оте ήμην νήπιος έλάλουν ώς νήπιος έφρόνουν ώς νήπιος έλογιζόμην ώς νήπιος οτε γέγονα άνήρ, κατήργηκα τα του νήπιου (1 Κορ 13:11). Если в греческом использованы два разных глагола, то в славянском переводе — один и тот же: Егда бехъ младенецъ яко младенец глаголахъ, яко сладенецъ мудрствовахъ, яко младенецъ смышляхъ: егда же быхъ мужъ, отвергохъ младенческая. На сей раз в версии синодального перевода хорошо подчеркнута смена времен и состояний: «Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое».

Во-вторых, ученый приводит как пример евангельский стих Ин. 10: 16: και γενήσονται μία ποίμνη, εις ποιμήν. Славянская и русская версии: ... и будетъ едино стадо (и) единъ пастырь; ; ... и будет одно стадо и один Пастырь.

Филологические наблюдения, изложенные выше, понадобилось Н. И. Ильминскому для того, чтобы уточнить интерпретацию одного из важнейших прошений из «Отче наш».

Интерпретируется стих Мф 6:10 (=Лк 11:2): γενηθήτω το θέλημα σου ώς εν ούρανω και επί γης; «да будет воля Твоя и на земле, как на небе».

Как представляется Н. И. Ильминскому, подобный перевод на славянский и русский оставляет место для неправомочных, т. е. не содержащихся в Евангелии, толкований и заключений.

Действительно, многие думают, что речение «да будет воля Твоя» означает следующее: «что бы ни произошло, в этом есть Твоя, Господи, воля, и я принимаю ее». Обычно речение «да будет воля Твоя» прилагают к какому-либо несчастью, в том числе и к такому, когда его виновником является сам пострадавший или обстоятельства, в которые он сам себя завел.

В этом есть привкус фатализма, покорности якобы непреложной судьбе. Ссылающийся на «волю Божию» человек перед лицом, может быть, излечимой болезни отказывается от борьбы с ней и от помощи врачей. Когда кого-либо призывают к осторожности (на бытовом уровне: «Надень шапку — простудишься»), фаталист отвечает: «Чему быть, того не миновать!». Уходя, не закрыли кран, вода залила квартиру.— «Против судьбы не попрешь!».

Мужик Фаддей из басни И. А. Крылова в подпитии пошел дать корму лошадям и заронил огонь; весь двор сгорел дотла; Фаддей, однако, себя самого отнюдь не судит. Виновником происшедшего он считает Бога: «Бог посетил меня». Мужик Егор, хлебнувший с друзьями полугару, пошел в погреб, не взяв свечи, в темноте свалился с лестницы и стал калекой. И снова ссылка на волю Божию: «И на меня прогневался, знать, Бог».

Перед нами, так сказать, фаталистическое толкование третьего прошения молитвы «Отче наш».

Между тем в греческом тексте говорится о том, что молящийся желает, чтобы воля Божия на земле всегда исполнялась, ибо (так отчетливо имплицируется) сейчас она, по своеволию человека, на земле исполняется не всегда. Н. И. Ильминский пишет: «В русском переводе согласнее с подлинником было бы сказать: да творится=да исполняется воля Твоя и на земле, как на небе» [Р: 19]. Ясно, что когда мы молимся «Да приидет Царствие Твое», мы имеем в виду, что оно еще не настало. Точно так же прошение «Да будет воля Твоя» по праву заслуживает не фаталистического, а дезидеративного толкования.

Соответственно прав третий мужик из басни Крылова. Сват Степан отказался в бедствиях соседей по своей оплошке видеть волю Божию: «Пеняйте на себя, друзья!»³.

Анализ Н. И. Ильминским речения «во едину от суббот»

Способность к тонкому реальностно-филологическому анализу проявилась у Н. И. Ильминского и при рассмотрении речения «во едину из суббот», которое без разъяснений действительно остается непонятным. Между тем мы часто слышим его за всенощной под воскресенье, поскольку оно входит в воскресные утренние (=читаемые на утрене) евангельские чтения. (Ниже в квадратных скобках мы указываем номер чтения.)

Сначала ученый приводит (упрощенные) выписки из Остромирова евангелия: В единый же суботы Мария Магдалыни приде заутра, еще сущи тме, на гробъ (Ин 20:1; [7]); Сущу же позде в ты день въ единый суботы (20:19; [9]); В единый же суботы зело рано придоша жены на гробъ (Лк 24:1; [4]); И зело заутра въ единый суботы придоша на гробъ (Мк 16:2; [2]); Воскресъ Иисус в первый суботы явися прежде Маріи Магдалыни (Мк 16:9; [3]); В вечер суботный, свитающему первому суботы, приде Марія Магдалыни и другая Марія видетъ гроба (Мф 28:1). Числительное повсюду стоит в грамматическом мужском роде.

Между тем в позднейших редакциях слав. Евангелия (например, в богослужебном напрестольном и обиходном настольном) предпринята правка, и род числительного переменен с мужского на женский: во едину от суббот или (как в Мк 16:9) в первую субботу: И зело заутра во едину от субботъ приидоша имироносицыо на гробъ, возсиявгу солнцу.

Η. И. Ильминский рассуждает: «Следовательно, в новейших редакциях числительное имя согласуется со словом суббота. В греческом во всех местах стоит числительное в женском роде: τη μία των σαββάτων, между тем σάββατον суббота — среднего рода. Очевидно, числительное имя согласовано с подразумеваемым словом ; поэтому древний переводчик правильно поставил числительное имя в мужском роде, а позднейшие исправители неправы потому еще, что слово σάββατον, чаще во множественном числе σάββατα, в Евангелии означает или собственно субботний день или целую седмицу, а нарицательно отдельного дня недели не означает. Древнеславянский текст слово суббота понимает в смысле седмицы, когда говорит первый субботы (т. е. день), единый (т. е. день) субботы» [Р: 51—55 ].

Соответственно в синодальной русской версии имеет место правомерное прибавление (на фоне греческого текста «лишнего») слова: «По прошествии же субботы, на рассвете первого дня недели, пришла Мария Магдалина и другая Мария посмотреть гроб»; ср.: όψε δε σαββάτων, τη έπιφωσκούση εις μίαν σαββάτων ήλθε ν Μαριάμ ή Μαγδαληνή και ή άλλη Μαρία Θεώρησα ι τον τάφον. (Μφ 28:1).

Η. И. Ильминский, который опирался только на показания Остромировой версии Евангелия и не привлекал ветхозаветных источников, совершенно прав: у слова shabbat значение «неделя» представлено уже в Танахе. Ниже приведены два отчетливых ветхозаветных контекста:

1) Ис. 66:23 Και 'έσται μήνα έκ μηνός και σάββατον έκ σαββάτου ήξει πάσα σαρξ ενώπιον μου προσκύνησαι («Тогда из месяца в месяц и из субботы в субботу [=каждую неделю] будет приходить всякая плоть пред лице Мое на поклонение»);

2) Лев. 23:15 Κα! άριθμήσ6τ€ ύμεΐς άπδ της επαύριον των σαββάτων, από της ημέρας, ης άν προσενέγκητε το δράγμα τοΰ επιθέματος, επτά εβδομάδας ολόκληρους.(«Отсчитайте себе от первого дня после праздника, от того дня, в который приносите сноп потрясания, семь полных недель»).

Что касается новозаветных контекстов, то см. соответственно: Мф 28:1; Мк 16:2, 9; Лк 18:12.

Таким образом, по мнению Н. И. Ильминского, версия Остромирова евангелия дает адекватный перевод, а последующие версии, в том числе и русская, механически следуют греч. оригиналу и, рабски копируя характеристики грамматического рода числительного, делают текст невразумительным. Свое внимание к точности смысла Н. И. Ильминский выводит из своих практических трудов. «... Исполнилось двадцать лет, когда начались наши переводы священных и богослужебных книг на татарский и другие инородческие языки. Переводческая деятельность постепенно втягивает в дело, приучает вникать не только в общий смысл переводимого, но и в малейшие оттенки, из которых должно составляться определенное, как бы конкретное представление излагаемых событий и мыслей. Поэтому я интересуюсь и дорожу такими частностями и подробностями в языке и выражении, которые для многих могут показаться мелочью» [Р: 62]⁴.

Можно было бы продолжить рассмотрение конкретного материала, но чтобы соблюсти пропорции статьи, изложенным ограничимся. Ясно видно, что Н. И. Ильминский на первое место по качеству переводов Свщ. Писания для восточных славян ставил древнейшую версию и считал, что в процессе

бытования начальные переводы подвергались редактуре с целью максимального приближения слав. текстов к греч. подлинникам, в том числе и тогда, когда из-за этого страдал смысл. Вот его собственные слова: «Три ступени церковнославянского текста Псалтыри и Евангелия представляют несомненно один и тот же перевод, но только со своими каждый чертами и особенностями по языку. Древнейший текст, сохранившийся в памятниках XI—XIII столетий, отличается грамматической последовательностью славянского языка, достаточной свободой и самостоятельностью в отношении греческих слов и оборотов; перевод очевидно старался передать смысл греческого подлинника не по букве, а по духу, верно, но в то ж время не рабски и буквально, а соблюдая законы и формы славянской речи. Средний текст, составившийся главным образом в Московский период, преследует как нарушения и неправильности и старается истребить все отступления древнего перевода от буквального и формального склада греческого текста. Эта работа производилась учеными греками, начиная с преподобного Максима, следовательно задолго до патриархов, и кончая исправлением книг, произведенным при патриархе Никоне. Новейшее исправление, начатое по повелению императора Петра Первого и оконченное при императрице Елизавете Петровне изданием полной Библии в 1751 году, приняв за основание Московское издание Библии 1663 года, старалось направить формы и обороты языка к русской речи» [Р: 63]⁵.

Обе установки (приближение к греч. тексту; сближение с русским языком), по мнению Н. И. Ильминского, ошибочны. С одной стороны, нельзя строить текст на одном языке по колодке другого⁶. С другой стороны, русский и церковнославянский языки, при всей их близости,— это всё же разные языки, поэтому сближение славянского текста с русской речью, может быть, и ведет к облегчению понимания, но одновременно сопровождается порчей языка.

В качестве здравой переводческой позиции Н. И. Ильминский приводит известную концепцию Иоанна Экзарха, принимает ее для себя и, что важно, отождествляет ее со взглядами славянских первоучителей Кирилла и Мефодия. Н. И. Ильминский великолепно воспроизвел суть и аргументацию Ио-анновой концепции (которая в оригинале кажется изложенной несколько темно). Поэтому, думаю, полезно, не пожалев места, привести здесь этот его пересказ.

Иоанн Экзарх был продолжателем взглядов (Псевдо) Дионисия Ареопагита. Ильминский пересказывает Иоанна: «...Св. Дионисий говорит: бесплодно, а даже, думаю, и криво,— обращать все внимание не на силу и смысл, а на отдельные слова». Те, «которые все внимание устремляют на голые звуки», «не хотят знать, что означает данное слово или как его можно передать другими равносильными и объясняющими словами». «Как будто число четыре нельзя выразить словами дважды-два, или иначе как-нибудь, ибо речь может одно и то же выразить разными способами». «... Греческий язык при переводе на другой язык не всегда может буквально выражаться, что бывает и со всяким языком при переложении на другой. Иное слово в одном языке красиво, а в другом не красиво; иное в одном страшно, а в другом не страшно; иное в одном почтенно, а в другом не почтенно. Иное имя в одном языке мужеского рода, а в другом женского; например, по-гречески: ватрахос и потамос, а по-славянски жаба и река; опять: таласса, имера, анатоли в греческом женского рода, а в славянском мужеского: море, день, восток». «Итак, нельзя везде смотреть на отдельные греческие слова, а нужно соблюдать смысл». «Посему мы иногда, оставивши истовое слово, положили истовый смысл. Ибо мы перелагаем эту книгу ради смысла, а не ради только истовых слов». (Последняя фраза уже стала апофтегмой.)

Не ограничившись пересказом, Н. И. Ильминский дает и свои комментарии: «Словом, Иоанн, экзарх Болгарский, настаивает на переводе по смыслу, а не по букве. [...] Это замечание древнеславянского переводчика весьма сочувственно и понятно для переводчиков Казанского Братства Святителя Гурия. Те же самые основные понятия изложены в Высочайше утвержденных в 1868 году Правилах об издании православных книг на инородческих языках, предписанных в руководство Братству. Ожидавшиеся Иоанном Болгарским возражения соотечественников против его отступлений от греческого текста я представляю себе применительно к здешнему положению вещей» [Р: 71—73].

Н. И. Ильминский авторитетно судит о соотношении взглядов Иоанна и славянских первоучителей. «Считаю возможным распространить переводческие воззрения Иоанна Болгарского на преподобных Кирилла и Мефодия. Они были почти современники, по крайней мере в одну и ту же эпоху византийской образованности. Преп. Кирилл, прозванный Философом, был, без сомнения, не менее образован и учен, чем Иоанн, экзарх Болгарский. Следовательно, те разумные мысли, какими руководствовался в своих переводческих трудах Иоанн, не могли быть недоступными и неизвестными для преп. Кирилла» [Р: 75].

В свете изложенного понятно, что Н. И. Ильминский оказался сторонником консерватизма, который, пожалуй, можно считать и радикальным. Он не только решительно призывал навсегда сохранить церковнославянское Свщ. Писание в богослужебном употреблении Российской Православной Церкви,— а уже в его время звучали призывы к переходу на русский язык,— но и требовал прилагать усилия к тому, чтобы шаг за шагом приближать современные ему славянские тексты (синодального издания) к версии древнейших переводов. На практике он желал, например, восстановить слав. Евангелие в том виде, как его перевели Кирилл и Мефодий, а затем внедрить его в качестве богослужебной книги всего российского православия.

Не имея сейчас места останавливаться на сложной проблематике восстановления первоначального перевода, ограничимся рассмотрением только тех суждений ученого, которые поддерживают мысль о важности удержания за службой именно церковнославянских священных книг.

«Итак, в священных и богослужебных книгах мы доселе имеем бессмертный труд первых просветителей славянских преподобных Кирилла и Мефодия, только обезображенный некоторыми постепенно наслоившимися изменениями, сперва в греческом, а потом в русском направлении; но и сквозь позднейшую подмалевку ясно виднеются подлинные, несомненные черты первоначального текста» [Р: 78]. Отсюда призыв Н. И. Ильминского держаться языка, драгоценного уже потому, что он создан святыми людьми.

Ученый ссылается на многочисленные прецеденты: евреи, мусульмане разных народов, копты, несториане и марониты читают свои священные книги на языках, которые давно вышли из живого употребления и в значительной мере стали непонятными. «Греки, которых нынешний язык отошел от древнего языка Библии и св. Отцов, хранят священные и богослужебные книги в том самом виде, как унаследовали их от первых времен, не думают и никогда не решатся наложить руку на древний текст, чтобы приблизить его к своему новому языку» [Р: 79].

Н. И. Ильминский даже выдвигает критерий, позволяющий судить, насколько тот или иной народ привержен своей вере: «... В природе человека такой закон, по которому пока народ твердою мыслию и усердным сердцем держит свою веру, дотоле любит свою религию и книги сохраняет в их первоначальном виде» [Р: 80]. Отсюда «священное и религиозное значение имеет для русского человека и славянский язык». «Полагаю, что русскому человеку так же странно и несимпатично было бы служить богослужение на русском языке, как странно было бы смотреть, если бы священник стал совершать литургию, вместо церковной ризы, в обыкновенной одежде мирянина» [Р: 84].

«Прогрессисты» середины и конца XIX в., конечно, возражали. Действительно, как быть, если русские люди уже не владеют церковнославянским и понимают его не до конца? Н. И. Ильминский отвечал, обращаясь как к научным, так и к нравственным доводам: «Всякие формы можно поддержать чрез постоянное повторение. Если школьное и научное изучение может отдельных людей вести к твердому усвоению иностранного или мертвого языка, то религиозное и молитвенное употребление священного языка делает его любезным и близким сердцу целого народа. И наоборот, можно всякую форму языка забыть, стоит только вывести ее из употребления» [Р: 87—88]. «Не лучше ли нам стремиться к тому, чтобы возвратиться под сень славянских апостолов?» [Р: 92].

Аргументом в пользу удержания церковнославянского языка в культуре российской школы была и ссылка на высокие достоинства этого языка. «Славянский язык по своим формам и по своему сочинению в том виде, какой доселе сохранился в памятниках, может стать вровень с классическими языками: латинским и греческим» [Р: 9]⁷. Имплицируется: если уж гимназисты должны учить чуждую латынь, то не следует ли им тем более знакомиться с родным церковнославянским?

Как видим, взгляды Н. И. Ильминского, интересные сами по себе, имеют прямое отношение и к современной роли церковнославянского языка в Русской Православной Церкви.

В наброске тропаря прав. Николаю Ильминскому (канонизация просветителя ожидается) точно сказано: «Яко луч пресветлый Солнца Правды возсиял еси, [...] просвещением темноту невежествия людскаго устраняя». Вот именно!

Литература:

Ρ — Ильминский Н. И. Размышление о сравнительном достоинстве, в отношении языка, разновременных редакций церковнославянского перевода Псалтири и Евангелия. Казань, 1882.

НЗП — Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа/ В новом русском переводе К. П. Победоносцева // Опыт к усовершенствованию перевода на русский язык священных книг Нового Завета.— СПб., 1906 (допечатка: СПб., 2000).

Balthasar Η. U. 1989 — Erster Blick auf Adrienn von Speyr. Einsiedeln, 1989.

1. Находится в Казани, на Арском кладбище, возле Храма Ярославских Чудотворцев.

2. После двоеточия указывается страница книги.

3. Известный современный католический богослов Г. У. фон Бальтазар (1905—1980) рассказывает, применительно к совсем другому социальному слою, примечательный случай. Одна глубоко верующая и, кстати сказать, высокообразованная женщина пережила гибель мужа в результате несчастного случая. Не будучи в состоянии искренне произносить прошение «да будет воля Твоя», она устранила его из своего молитвенного правила. Бальтазар пишет: «Я разъяснил ей, что прошением «Да будет воля Твоя» мы не столько позволяем Богу действовать, как Он хочет, сколько говорим о нашей готовности отдать себя в Его распоряжение, чтобы Он поставил нас на нужное Ему место». Тогда ее молитва возобновилась. (Речь идет об Адриенн фон Шпейр — женщине-богослове, визионерке, страдалице и стигматичке, беатификация которой уже началась.) См.: [Balthasar 1989: 26].

4. Вот еще один пример кажущейся «мелочности» ученого. Разбирается стих: «Вы называете Меня учителем и господом» (Ин 13: 13). В новоисправленном церковнославянском Евангелии выражена примерно та же мысль: «Вы глашаете Мя учителя и господа». Ильминский пишет: «Это не совсем точно. Ближе к греческому тексту в Остромировом (евангелии): «Вы глашаете Мя учитель и господь», в греческом: κύριος. Это значит: вы в обращении ко мне, в форме звательного падежа, кличете мне: учителю и господи, как воскликнула, например, Мария Магдалина: раввуни, учителю. Из Евангелия известно, что ученики звали Спасителя равви и раввуни, но это одно и то же слово; двумя разными титулами и не могли называть Спасителя. Но одно и то же слово равви имело два значения: коренное господь и производное учитель, но по важности учительства, разумеется религиозного, слово равви понималось более в последнем значении. Греческий текст, по моему мнению, двумя разными словами: διδάσκαλος и κύριος выразил оба значения равви» [Р: 9]. Н. И. указывает и на аргумент, противоречащий его мнению: «В еврейском переводе этого места поставлены rabbi=учитель, adon=господь, но последнее едва ли верно» (там же).

5. Ученый трогательно приобщает нас к технике своих научных разысканий: «У меня есть экземпляр Нового Завета, нового учебного издания, на славянском языке; в нем на полях корректурным способом выставлены все до одной разности напрестольного Евангелия. Есть у меня другой экземпляр такого же издания, в котором выставлены чернилами все разности напрестольного Евангелия, и синим, а где нужно красным карандашом — все подряд разности Остроми-рова Евангелия, кроме орфографии. По этим двум экземплярам я как на картине ясно и подробно вижу разности трех, как я назвал, ступеней церковнославянского текста Евангелия»[Р: 61—62].

6. В качестве примера Н. И. привел последовательный отказ от двойного отрицания при правке древних текстов. Так, в Остромировом евангелии регулярно представлено именно двойное отрицание, что соответствует законам славянского языка. Например, «Бога никтоже нигдеже не виде» (Ин 1:18), тогда как в греческом отрицательной частицы перед глаголом нет ( Θεον ουδείς έώρακεν πώποτε ). В угоду греческому в напрестольном и новоисправленном приглагольное отрицание устранено: Бога никтоже виде нигдеже. Аналогично — Ин 1:3 (И без Него ничтоже не бысть; και Χωρις αύτοΰ έγένετο ουδέ εν ; И без Него ничтоже бысть). «Подобных мест очень много в Остромировом евангелии. Позднейшие исправители, в угоду греческому тексту, старались везде это отрицание истребить; но все-таки оно осталось в двух-трех местах новоисправленного даже Евангелия» [Р: 34]. Примеры: Ин 7:26, Ин 18:20. «...Двойное отрицание, встречаясь постоянно в древнеславянском Евангелии, составляет существенную и коренную принадлежность славянского языка. Но позднейшие исправители церковнославянских книг постарались изгнать лишнее, по их понятиям, отрицание в угоду грекам. Воображаю, как смущались и волновались греки, усмотрев не в этих двух стихах Евангелия от Иоанна: им это казалось бессмыслицей» [Р: 34]. Н. И. Ильминский имеет в виду стихи Ин 1:3 и Ин 1:18.