Согласительное исповедание 433 г.

Согласительное исповедание 433 г.

(Hefele-Leclercq. Histoire des Cone. t. II, l, p. 396)

"Посему исповедуем, что Господь Наш Иисус Христос, Сын Божий Единородный, есть совершенный Бог и совершенный человек с разумной душой и телом[1], Рожденный по Божеству от Отца прежде веков, в последние же дни Он же Самый[2] (рожден) по человечеству от Марии Девы, нас ради и нашего ради спасения.

Единосущный[3] Отцу по Божеству и Он же Самый единосущный нам по человечеству. Ибо произошло единение двух природ[4].

Посему мы исповедуем Единого[5] Христа, Единого Сына, Единого Господа.

Сообразно с этой мыслию о неслиянном единении[6] (природе) мы исповедуем св. Деву — Богородицей[7], и это потому, что воплотился и вочеловечился Бог — Логос и от ее зачатия соединил с Собой воспринятый от Нее храм[8].

Евангельские же и апостольские выражения о Господе мы признаем: одни — объединяющими, как относящиеся к одному лицу, а другие — разделяющими, как относящиеся к двум природам. И — одни (выражения признаем) передающими богоприличествующие (свойства) по Божеству Христа[9], а другие — уничиженные (свойства) по человечеству Его".

Как велико было достижение этой встречи! В западной литературе для определения этого события пущен в ход термин "уния 433 г"., механически попавший к нам и распространившийся в нашей литературе. Для Запада через легатов, принявших сторону Кирилла, Вселенский собор считался состоявшимся уже в Ефесе, и антиохийцы были как бы раскольниками. Но для нас, как и для императора Феодосия II, собор 431 г. не закончился и не удался вплоть до этого примирения 433 г. Здесь императорская власть, виновная в дезорганизации собора 431 г. и не признавшая его, довела наконец с запозданием опрометчиво начатое ею дело вселенского собора до его благополучного конца. Тут только III Вселенский собор и состоялся. Тут богословы сговорились. Взаимные анафемы молчаливо (!!) взаимно были упразднены. И подписано то, что должно было быть подписано еще в 341 г. Это — не "уния", а, по существу, орос III Вселенского собора.

Исторический скандал этим был ликвидирован. Но такой революционно смелый оборот дела не мог пройти бесследно для разошедшихся последователей двух партий. Одно — порыв к миру, порыв самоотречения, другое — возвращение к своему постоянному глубинному сознанию, не поддающемуся преображению. Строгие друзья Кирилла упрекали его. И антиохийцы разделились. От Иоанна отделились несколько епархий: обе Киликии и Евфратисия. Их смущали два пункта: 1) аполлинарианство+12 анафематизмов и 2) незаконное низложение Нестория, которое они называли "человекоубийством". Как болезненно переживалось это выдающимися епископами Востока, свидетельствует сон Андрея Самосатского. Ему привиделось, что на одре лежит дряхлый старик — Аполлинарий, восточные епископы подходят к нему и он раздает им евлогии. В страхе Андрей проснулся и ощутил, что общение с Кириллом равнозначно общению с самим Аполлинарием.

И Павлу Эмесскому не удалось убедить Кирилла отказаться от низложения 4 митрополитов (Дорофея Маркианопольского, Евферия Тианского, Имерия Никомидийского, Элладия Тарсского), учиненного в Константинополе. Правительство Константинополя за это время тоже отказалось от своей уравнительной точки зрения на Нестория и Кирилла. Оно возобновило сношения с Кириллом, принеся в жертву этому миру Нестория. Сам Несторий в знак протеста заявил, что он берет обратно данное им согласие на уход с кафедры. Он поступил в этом случае подобно нашему патриарху Никону, покинувшему трон и потом порывавшемуся занять его вновь.

Подписав соглашение, Кирилл в Александрии отслужил службу вместе с Павлом Эмесским и отпустил его в Антиохию в сопровождении двух своих диаконов и вместе с сенатором Аристолаем, миссия которого увенчалась столь блестящим успехом. Иоанн Антиохийский с частью епископов подписал акт примирения и направил Павла Эмесского в Александрию с письмом к Кириллу. "Ради мира церкви, — писали антиохийцы, — дабы прекратить раздоры и соблазны, соглашаемся иметь Нестория, некогда бывшего епископом Константинопольским, низложенным, и анафематствовать его худые и скверные новоглаголания — τας φαυλας αυτου και βεβηλας καιωοφωνιας".

Но в чем, собственно, состояли эти новоглаголания, здесь дипломатично не уточнялось. Кирилл с радостью принял послание и ответил знаменитым радостным письмом: "Εύφραινέσθωσαν οι ουρανοί ... да возвеселятся небеса, да радуется земля!…" Здесь он отвергает мысли, ему приписанные, объясняет свое учение и признает антиохийское исповедание тождественным со своими мыслями и чувствами. Радостная весть о таком редкостном сговоре разослана была всему епископату, императору, папе Сиксту III, Максимиану Константинопольскому. Казалось бы, с такого сговора надо было и начать или по крайней мере достичь его на Вселенском Ефесском соборе. И так как теперь сыграло положительную роль посредничество государственной власти, то, очевидно, и она была виновата в том, что не организовала как следует собора 431 г. ...

 

* * *

По своему внешнему облику Ефесский собор 431 г., в сравнении с другими вселенскими соборами, является самым неблагообразным, смутным, неудачным и формально просто не состоявшимся. По своей беспорядочности он немногим уступает соседнему по времени и месту с ним Ефесскому же собору 449 г., собранному также в качестве вселенского, но заклейменному вскоре жутким названием "разбойничьего". A между тем деяния Ефесского собора 449 г. были утверждены тем же самым императором, Феодосием II, а деяния III Вселенского собора — не утверждены и собор за беспорядок и беззаконие был высочайше распущен. Но церковь судила иначе. Церковное восприятие было как раз обратное. Отсюда видно, что богословско-канонический термин "рецепции" соборов обосновывается на несомненных фактах. Есть вообще икона вещей, их высший, богоподобный нетленный образ. И праведно зрящее око видит икону там, где плотское зрение видит лишь убогую материальную оболочку. Из своей бурной истории, не менее бурной, чем всякая другая человеческая история, церковь выделила множество иконных образов, составивших сокровищницу ее учения и назидания. Есть иконографическое представление о вселенском соборе; есть и иконы соборов в красках. Это — и духовная реальность, и вместе и абстракция от конкретной и часто мутной исторической действительности. Верующий историк должен видеть икону событий, но, именно как историк, он обязан знать и давать отчет о всей живой прозе событий прошлого. В этой двусторонности и вместе двуединстве познания и исполняется долг христианской мудрости, живущий и дышащий антиномической тайной богочеловечества. Как же и почему вышло, что далеко не примерный Ефесский собор 431 г. воспринят нами как вселенский, т.е. одна из норм нашей веры?

О чем шла речь тогда? Как раз именно о тайне богочеловечества, об ее умственном постижении до крайних пределов доступной человеческому разуму ясности. В сущности, это тот же самый вопрос, который томит и современное нам догматическое и практическое сознание христианства, вопрос, как соединяется божественное с человеческим и что есть человек пред Богом? В ту пору этот вопрос с диалектической неизбежностью надвинулся на церковь по окончании триадологических арианских споров. Для церкви настал момент неотложного решения вопроса: какого придерживаться курса догматической мысли в споре о лице Богочеловека? A курс был разный, не в отвлеченной, логической возможности, а уже в прочно сложившихся двух школьных направлениях ученой богословской мысли антиохийского и александрийского центров. После неудавшейся попытки нашего ученого-историка протоиерея Иванцова-Платонова затушевать роль двух различных школ древнего вселенского богословия надо признать бесспорным достоянием и нашей науки, вслед за инославной, признание глубокой философско-богословской разнотипности двух названных школ. "Несторий не один — Несториев много!" — восклицал в 449 г. Диоскор Александрийский. Да, дело было не в Нестории, а в конфликте школ, разделивших весь Восток на две половины. При такой предпосылке скомкать вопрос и приглушить его вскрытие внешними запрещениями, как это вышло в Ефесе 431 г., было мерой бесполезной. Жизнь потребовала разворачивания вопроса до конца. И, как известно, Ефес 431 г. был только "началом болезней". Если арианская лихорадка бурно трепала церковный организм долгих шесть десятилетий, то перемежающаяся лихорадка христологических споров растянулась на целых 250 лет, износила исторический организм церкви до явного утомления, расколола и умалила самую Византийскую империю, унесла из лона кафолической церкви миллионы душ, ввергнув их в ереси, и отняла у греческой державы весь иноплеменный окраинный Восток.

 

* * *

В чем же "икона", в чем специфическая ценность III Вселенского собора и в чем специфическая неправота его жертвы — печальной памяти Нестория?

В дни моей богословской юности один светский философ сказал мне: "Удивительная вещь! Церковь всегда была права, и все еретики были неправы!" Применимо ли это к данному случаю? Безусловно, как и ко всем прочим, хотя, повторяю, из всех вселенских соборов нет более соблазнительного, чем III, и из всех еретиков нет более симпатичного и здравого, чем Несторий. Его собственная апология, до нас не дошедшая, носила название Τραγωδία, т.е. трагедия. Под таким же названием писал в защиту его и ссыльный друг его, сначала комит, а потом епископ, Ириней. Трагичны судьба Нестория и конец жизни в ссылке. Трагична и его недавно открытая и в 1910 г. изданная в сирском оригинале и во французском переводе книга под заглавием: "Трактат Ираклида Дамасского". На основании ее английский ученый Бетюн-Бэкер, затем германский Лоофс и многие другие, преимущественно протестанты, возобновили давнюю, еще XVII в., тезу, что Несторий пал жертвой чистого недоразумения и был осужден неправильно. Народилась и новая консервативно-апологетическая литература в обвинение Нестория и сугубое оправдание Кирилла. Словом, вопрос снова приведен в движение и, как нам кажется, оживает не только с документально-археологической точки зрения, но и как вопрос, возрождающийся, по существу, в религиозном сознании современной нам церкви. Самое бесплодное и мертвенное отношение к нему — это внешнее суждение свысока о будто бы пустячном словопрении старых греков. Еще Цицерону казалось, что "jam diu torquet controversia verbi homines graeculos, contetionis cupidiores, quam veritatis" — "издавна споры о словах мучают греков, жадных больше до состязаний, чем до истины". Слова эти вспомнились и Лютеру при рассмотрении судьбы Нестория, но думать так — значит быть совершенно чуждыми и неблагодарными греческому гению, а также глубочайшим достижениям церковной мудрости. Под словами и миллиметрическими их различиями лежала живая мука души, терзаемой исканием истины не только умом, но и всем сердцем. И вопросы эти в существе своем все те же — великие, вечные, насущные, человеческие вопросы. И кто скажет, что напрасно лились чернила и кровь из-за таких оттеночных рассуждений, того мы с пристрастием спросим: а что наша идейная интеллектуальная и общественная жизнь разве чужда этой оттеночной, греческой диалектики, этой Haarspalterei (буквоедства), как говорят немцы? Скажите, разве каждый из нас не во власти самых тончайших, самых оттеночных до патологической чуткости притяжений и оттолкновений в своей интеллектуальной и особенно общественной и политической сфере? Какие мы все друг для друга "еретики", неспособные к соборному единству! Нет, не нам заносчиво смотреть на подвижников и мучеников вселенских соборных споров. Их достижения и их соглашения должны быть для нас предметом уважения, как добродетели соборности.

Итак, "икона" III Вселенского собора, его идеальное достижение, запечатленное в оросе 433 г., — это та же формула идеального равновесия природ в Богочеловеке, какой вскоре дал высшее выражение IV Вселенский Халкидонский собор. III собор был только этапом, черновым наброском. Но прежде чем дойти до Халкидонского равновесия, нужно было диалектически пройти сквозь специфический уклон Кириллова богословия и им защититься от угрозы полярного заблуждения, символически представлявшегося Несторием. Самой драгоценной, "иконной" чертой этого достижения является освящение имени и осознанного культа Богородицы как воплощенной вершины догмата об обожении человека. Под этим знаком собора Пресвятой Богородицы Ефесский собор и прошел в сознании церковных масс. Памятником этого, например, является древняя римская Санта Мария Маджоре, перестройка которой Сикстом III, как гласит посвятительная надпись, произведена для увековечивания триумфа богородичного догмата в Ефесе. "Иконно" и оправдание антиохийского богословия, завершенное вскоре в Халкидоне. A за промежуточный период в 20 лет все дефективное в Кирилловом богословии подверглось вновь огненному искушению опытной проверки, выявило в нем и извергло всю изгарь и все шлаки монофизитства.

Как только александрийцы с антиохийцами подписали соглашение 433 г., начались новые драмы на той и на другой стороне. Там и здесь нашлись крайние и непримиримые вплоть до расколов, подогретых давлениями и репрессиями со стороны государственной власти. B антиохийском округе взяли свое начало, без участия и вины самого Нестория, приверженцы крайностей его доктрины.

Так появилась группа консервативных антиохийцев, ушедшая в Персию и основавшая там так называемую церковь халдейских христиан с несторианским учением. B Александрии реакция на соглашение приняла не сепаратистский курс, а курс, претендующий на захват всего кафолического богословия, что и породило так называемый "разбойничий" собор 449 г.

 

* * *

 

B заключение мы спросим себя, какое же живое наследство оставил нам III Вселенский собор? Тянутся ли какие-нибудь живые нити к нашей христианской современности от великого конфликта V в. Несторий — Кирилл? Да, без сомнения. Тем, у кого открыт восприемник христианского ума и сердца, ясно, что наше время заболевает той же христологической мукой в ее обращенности к человеческой природе, к тайне человека во Христе. Уже сказано вещее слово, что "Церковь раскрыла тайну о Боге и Богочеловеке, но еще не о человеке". И эта тайна уже бьется о стены церкви мировыми волнами древнего хаоса. Он грозит захлестнуть убежавшее из церкви человечество потопом безбожия и бесчеловечия. Скала, маяк, корабль и якорь церкви — единственное верное прибежище. Но слово научения, но злободневная формула взаимоотношений в наши дни человеческого начала с Божеским должна оттуда понятно и призывно звучать. Звучит ли она? Слабо, неясно. Через полторы тысячи лет грозит человеческой природе строгий палец св. Кирилла. Из той же дали тянутся на защиту ее руки антиохийской рати, не исключая неглупого Нестория. Как? Казалось бы, их роль закончена после Халкидона. Равновесие природ установлено. Но в том-то и секрет истории, не всем очевидный, что за халкидонское "неслитно и нераздельно" нужно еще бороться и сегодня. Посмертная сила Кирилла еще века давила на Халкидонское православие и искривляло его линию.

Вечная заслуга антиохийцев (и Нестория в том числе), что они антиномию природ не исказили, а, утончая, до конца сохранили, т.е. оставили для ума неразрешенной. Кирилл притупил жало антиномии, обломив вершину человеческой природы — ее неслиянное самосознание. Несторий оказался зачарованным тем, что Христос был, как мы, а потому и мы можем быть сообразными Ему и теперь. Кирилл устремлен перспективно в будущее преображение, в эсхатологию, в то, что мы когда-то будем, как Он.

Халкидонский орос восстановил, как увидим, полноту антиномии, связав в один узел оба конца евангельской верви. Но что-то все-таки очень глубокое подметил Гарнак, утверждая с грубостью, что восточно-греческое благочестие есть монофизитское благочестие. Действительно, кроме великих монофизитских отпадов от православия из-за Халкидонского собора сама официальная православная Византия двести с лишком лет боязливо отталкиваласъ от Халкидона, мирила папу Льва с Кириллом за счет Льва. Кирилл одолевал. Ведь не один Несторий видел в Халкидоне свой реванш. Все монофизиты со своей точки зрения и в противоположном смысле твердили то же. Считали Халкидон хитроумной ловушкой. Несторий будто бы был анафематствован для отвода глаз, чтобы провести самое несторианство. И это была правда в смысле восстановления равновесия, нарушенного Ефесом. Но вся Юстинианова эпоха (VI в.) снова ушла к Ефесу, услаждалась монофизитствующими формулами — "Един от Св. Троицы распят", трисвятое с "распныйся за ны" (до сих пор об этом нам напоминает за литургией Юстинианово "Единородный Сыне"...) — и повторила, в сущности, Ефес в диалектически излишнем V Вселенском соборе 553 г., по-Кирилловски добивая мертвых "несториан" — Феодора, Иву, Феодорита — и поглощая монофизитского верблюда. Что иное затем ересь монофелитская[10] — μία θεανδρική ενεργεία, как не повторение через 200 лет Кирилловой μία φύσις του θεού Λόγου σεσαρκωμένη?

И сколько нужно было иметь в недрах богословского сознания истинного догматического здоровья, чтобы после двухсотлетних отрав монофизитством снова в 680 г. доставить торжество Халкидону, даже Антиохии, скажем еще более — самому Несторию! Ибо "две природные воли и два природных действия, и Его человеческая воля не противоборствующая, но во всем последующая Его Божественной воле" (орос VI Вселенского собора) — это ликвидация монополии Кирилловой μία ύπόστασις. В двоеволии восстановлена двуипостасность, совершенная антиохийская полнота природ, до конца раздельных и соединенных только в Единое Лицо с возможностью толковать его даже в Несториевом стиле "Объединенного Лица".

Но спасен ли Халкидон даже этим изумительным по смелости перегибанием дуги VI собором? Принципиально да. Но в жизни церкви и в практическом благочестии нет. На Востоке, по крайней мере, интерес к тайне человека угас и снова приходится звать отнесенных волной Ефесского отлива: "Опять к Халкидону! к чистой антиномии! к сохранению во Христе смысла всего тварного, конечного, множественного, индивидуального, человеческого!" Религиозные проблемы нашей эпохи, можно сказать, все громче и яснее "антиохийствуют".

 

Новая полоса борьбы школ антиохийской и александрийской

Оппозиция Иоанну, возникшая из-за примирения его с Кириллом, была довольно значительная. Не мирились с тем, что теперь 1) признано низложение Нестория "собором Кирилла" (431 г.); 2) что теперь собор 431 г. признан вселенским; 3) что с того момента сами "восточные" были раскольниками. Вождь оппозиции Александр Иерапольский собирал целые соборы против Иоанна. Некоторые члены собора писали папе Сиксту, ибо по слухам он не был "кириллистом".

Но раз авторитет Иоанна был поколеблен, оппозиция стала разрастаться, переходя в сектантские брожения. Неожиданно бывшие аполлинаристы кинулись в противоположную крайность — в монофизитство. Около самого Иоанна нашелся диакон Максим, а за ним и часть монахов, которые отвергали "соглашательство" самого Кирилла и держались строго его 12 анафематизмов.

Но брожения продолжались и в столичном центре. B 434 г. умер архиепископ Максимиан. И наконец-то правительство вняло давнишнему местному vox populi (гласу народа) и избрало давнего, всегда выдвигавшегося пресвитера Прокла. Но оказалось, что партия Нестория еще довольно сильна. Правительство обеспокоилось и приступило к разным мерам давления, и в частности, в антиохийской области — на группы "несторианствующих". Так как и для Иоанна, и для Феодорита, принявших соглашение с Кириллом, эти люди еще вчера были своими, то примирительную миссию они взяли на себя, отстраняя полицейские меры государства. По тайному соглашению с Иоанном блаж. Феодорит, занятый этой миссионерской работой, не требовал от примиряющихся прямого осуждения Нестория. к счастию, высокий в глазах народных масс и в этом смысле "модный" авторитет пустынников и монахов был на стороне, так сказать, "официальной" Церкви. Таковы были неложные авторитеты и вожди монашества в данный момент: Симеон Столпник и Иаков Барадай (по-сирски — Бурд'оно).

Симеон подвизался недалеко от Антиохии. Феодорит лично знал его и описал нам в своей "Истории монахов". Симеон был простым пастухом. Привык жить в пустыне вне людского общения. Но в этой обстановке он возложил на себя подвиг крайних лишений. Он прикрепил себя цепью к скале. И так стоял без пищи и питья без срока. По совету пресвитера — духовного отца — Симеон оставил цепь, но уединился на построенном им самим из камней столпе. Феодорит видел его уже на высоте около 10 метров. Оттуда Симеон поучал собиравшийся к нему народ. Увидев стоящего в толпе Феодорита, Симеон пригласил толпу почтить епископа и принять его благословение. Толпа ринулась к Феодориту и чуть не задавила его. Пришлось Симеону криками усмирять толпу. Неблагодарные аскеты не вспоминали при этом о благодеянии государственной полиции, которая косвенно обеспечивала им существование в пустыне.

Но и среди мира самого новоявленного и быстро расцветшего монашества не все принимали такой вид подвига, как столпничество. Нитрийские монахи в Египте в то время его не одобряли. Но сирийское население с энтузиазмом чтило Симеона. А проходившие мимо торговые караваны из Месопотамии и Аравии разносили славу подвижника вплоть до Рима, Галлии, Парижа. B Риме продавали даже портреты-иконки Симеона Столпника. B Париже сама знаменитая современница Симеона св. Женевьева (Геновефа)[11] писала приветствие Симеону, а он посылал ей свое благословение. Проходящие караваны разносили вести о Симеоне до Эфиопии, а в восточном направлении — до Персии и Туркестана. Бедуины Сирии и Месопотамии окружали столп Симеона и боготворили его.

 

* * *

 

Несмотря на все смягчающие условия, соборно-согласительная позиция Иоанна Антиохийского вкупе с Феодоритом не устраняла того факта, что был ряд епископов "Востока", целиком отвергавших все результаты III Вселенского собора. Правительство их арестовывало и ссылало. A несокрушимого вождя их Александра Иерапольского правительство сослало даже в египетские рудники. Для добивания остатков несторианства правительство издало "гонительный" закон, воспрещающий несторианам даже называться христианами, а только полицейски приклеенным к ним прозвищем "Симониан", с запретом собираться для богослужения. Такие видные лица, как комит Ириней и пресвитер Фотий, высланы были в Петру Аравийскую с конфискацией их имущества.

 

* * *

 

Этот поворот в государственной политике "добивания" остатков несторианства не мог не ухудшить судьбы самого Нестория. Уже в 432 г. папа Целестин находил, что оставление Нестория в Антиохии мешает ликвидации церковной смуты. Хотя Несторий и ушел со своего поста сам, но теперь от окружавших его друзей шли слухи о незаконности его устранения. Сам Иоанн Антиохийский просит правительство увезти Нестория из Антиохии. Сначала его увезли в Петру Идумейскую, но оттуда вскоре переправили в Египетскую Ливийскую пустыню, в великий оазис (ныне Харгех), и его начали забывать.

После ухода Нестория (431 г.) ему суждено было прожить еще 20 лет — до 451 г. О последнем периоде жизни Нестория речь еще будет впереди.

 

* * *

Итак, подписка единой согласительной формулы, и притом компромиссной, не могла упразднить второстепенных различий в богословии двух школ. Каждая из них продолжала создавать богословскую литературу своего стиля. Кирилл по-прежнему употреблял свое выражение "μία φύσις..." Антиохийцы — свои. И друг друга упрекали. По указу властей сочинения Нестория истреблялись. Его друзья вместо них делали выписки из первоисточника, т.е. из Диодора Тарсского и Феодора Мопсуестийского, и их распространяли. Сторонники Кирилла вновь пришли в движение. История мстила за удушение богословского вопроса на Ефесском соборе 431 г. Решения "Кириллова собора", как будто дело шло об одном Нестории, неверно отражали действительность. Вскоре Диоскор Александрийский правильно скажет: "Несторий не один, Несториев много". Несторий был случайным и даже небольшим отголоском Феодора Мопсуестийского, а за его спиной и Диодора Тарсского, словом, плодом всего антиохийского прошлого, и для Востока — достославного прошлого. Надо было в споре вернуться назад, и вот не мог не возникнуть спор О Феодоре Мопсуестийском.

 

Феодор Мопсуестийский

Сначала он возник в Персидской, т.е. восточной, части Армении. Западная часть часто подпадала под длительную греческую оккупацию. Армения упорно занята была переводами с греческого и сирского языков. Начало этому положил великий католикос Сахак и сотрудник его Месроб. Переводчики усердно переводили экзегетические и богословские труды Феодора Мопсуестийского. Но епископы Эдессы и Мелитипы оказались приверженцами Кирилла Александрийского в его ранней монофизитствующей фазе.

С ними сошлись во вражде к Феодору Мопсуестийскому и здешние аполлинаристы. Словом, запылал вновь неизжитой, искусственно заглушенный христологический вопрос.

Выдвинулись на сцену новые незабываемые персонажи.

Прежде всего — знаменитый пресвитер Эдесский Ива (Ιβας — сир. Хиба или Ихиба). Со своим митрополитом Раввулой Ива был в Ефесе в 431 г. на стороне своего возглавителя Иоанна Антиохийского. Теперь, на радостях по поводу мира между Кириллом и Иоанном, Ива написал письмо к Маре, епископу Ардаширскому в Персии. Ардашир — это Селевкия в Персии. Ива радуется настоящему миру, но в прошлом подозревает Кирилла в аполлинарианстве, да и в православии Нестория не уверен. Сам Ива "несторианином" не был. Но, как начальник и профессор богословской школы в Эдессе, он изучал "учителя учителей и толковника толковников" — Феодора Мопсуестийского и переводил его на сирский язык.

Эдесский епископ Раввула переменил фронт. Перешел в оппозицию Иоанну. Раввула убедился, что корень зла в Феодоре Мопсуестийском. Старый, ослепший и ставший очень суровым Раввула решил произнести с церковной кафедры анафему на Феодора, на его сочинения, на всех его читателей и почитателей и даже на тех, кто не принесет сочинений Феодора на сожжение. Всех учителей и учеников Эдесской школы Раввула разогнал и торжественно известил о своей "победе" самого Кирилла. Когда Ива вскоре по смерти Раввулы сам стал митрополитом Эдесским, он снова восстановил школу и авторитет Феодора. Но монахи-аполлинаристы из Армении решили с этим бороться. Они сочиняли разные небылицы о самом Иве. Они сделали выписки из сочинений Феодора Мопсуестийского и послали депутацию в Константинополь к архиепископу Проклу, прося его произнести анафему на Феодора. Прокл написал по этому поводу целый трактат: "Τόμος προς αρμενίους περί πίστεως".

Предложенные ему выписки из Феодора Прокл осудил. Но в крайность не вдался. Константинопольский богослов создал очень совершенный трактат на христологическую тему, излагая кафолическое учение, примиряющее спорящие богословские школы. Прокл писал так: "Я исповедую одну ипостась Бога-Слова воплощенного (μιαν ομολογω την του σαρκωθεντος Θεου Λογου υποστασιν), ибо Один и Тот же и претерпел страдания, и творил чудеса". Далее Прокл разбирает возражения: "Бог-Слово есть Един от Св. Троицы. Св. Троица — бесстрастна. Следовательно пострадавший — некто другой, а не Бог-Слово ετερος παρα τον Θεον Λογον. Прокл поясняет: "Мы исповедуем, что воплотился Бог-Слово, Единый сый Св. Троицы. Но, когда мы говорим, что Он пострадал, мы не говорим, что это по самому Божеству (τω λογω της Θεοτητος), так как божественная природа не подлежит никакому страданию".

Такова формулировка учения о личном (ипостасном) объединении Божества и человечества.

Но Прокл подчеркивает и неслиянность и неизменность двух природ, причем избегает крайностей: не употребляет ни антиохийского термина, "πρόσωπον", ни Кириллова "ενωσις φυσική". Не употребляет и Кирилловского речения "μία φύσις του θεού Λόγου σεσαρκωμέη". "Μία ύπόστοσις" для "восточных" было более приемлемо. Халкидонским собором это исповедание было одобрено. Свой томос Прокл отправил к Иоанну с просьбой:

1.      подтвердить;

2.      осудить приложенный список мнений Феодора Мопсуестийского, однако тут по имени не названного;

3.      укротить подчиненного Иоанну Раввулу Эдесского.

Кирилл вновь написал трактат против учителей Антиохии, Феодора и Диодора, и считал нужным провозгласить осуждение Феодора. В своих письмах Кирилл выражался резко: "У Феодора были хульные уста и перо, достойное служить их выразителем; его догматические мерзости похуже Несториевых; Феодор не ученик Нестория, а его учитель". B Константинополе и даже в самой Антиохии подымались голоса, сочувствующие в этом деле Кириллу. Руководящим антиохийским богословам эти "приставания" были очень досадны. Это было нарушение мира и раздувание войны. "Восточные" соборно подписали "веру" Прокла, но осудить выдержки из Феодора Мопсуестийского с достоинством отказались. На соборе епископы вместе с паствой восклицали: "Да умножится вера Феодора! Мы так же веруем, как и Феодор!" B ответах Проклу и Кириллу собор писал, что анафема на Феодора равна была бы разрыву со всем церковным преданием, и не только местным, ибо выражения, сходные с Феодором, встречаются и у "западных" (Амвросия Медиоланского), и у "восточных" (у Афанасия, Василия Великого, Григория Богослова, Григория Нисского, даже у Феофила Александрийского и у самого Кирилла). "Пусть нас сожгут живыми, но мы не похулим памяти Феодора".

Между тем монахи из Армении в Константинополе шумели, недовольны были и Кириллом, который ограничивался писанием против Феодора и в то же время держал связь с Иоанном (их начальником). Их единомышленники ходили по монастырям и требовали анафемы на Феодора Мопсуестийского. Иоанн даже испросил императорский указ против этой агитации. И сам Кирилл признавал, что за этой агитацией скрывается в Армении и Сирии старый аполлинаризм. A мы к этому теперь прибавим просто — новорожденное монофизитство.

Сидевший в это время в ссылке друг Нестория комит Ириней занят был собиранием материалов против врагов и составил обширную работу под заглавием "Трагедия". Прежде по недоразумению приписывали ее самому Несторию. Оригинал потерян. Сохранились только выписки из нее на латинском языке, сделанные уже по смерти императора Юстиниана (565 г.) каким-то латинским клириком, защитником "Трех Глав", под заглавием "Синодикон". A Несториева "Трагедия" полностью потеряна (истреблена).

 

* * *

Архиепископ Прокл в Константинополе, не предвидя дальнейших потрясений, добился от императорского правительства прекратить в столице последние остатки бывших разделений из-за личности Иоанна Златоуста и присоединить оставшихся "иоаннитов" путем торжественного чествования златословесного учителя церкви. Его мощи еще покоились в закавказском захолустье, в Команах, в сельской церковке. Они были привезены в Константинополь и 27 января 438 г. с торжеством, при иллюминации Босфора, положены в храм св. Апостолов рядом с другими иерархами Константинополя. Сын Аркадия и Евдоксии Феодосий II шел впереди процессии и склонился пред гробом изгнанника, прося прощения за грех своих родителей.

 

Монофизитство

"Мир, мир! A мира нет!" Эти слова пророка Иеремии очень подходят к годам после "мирного договора 433 г". Иоанна с Кириллом.

Вопрос проник в "низы", и те начали "контроль" своих владык. Клирики начали ездить в Константинополь с жалобами на неправославие своих епископов. Бродившие и неорганизованные монахи были большой и беспокойной агитационной силой. Восточные епископы все время чувствовали себя подозреваемыми в неправославии. Хотя Кирилл соблюдал условия мира и не позволял разнуздываться "низам", но он сам все-таки давал поводы думать, что в любую минуту он потребует от "восточных" анафемы на Феодора и Диодора. Едва Иоанн Антиохийский умер в 441 г., как Кирилл пишет к его преемнику и племяннику Домну уже резкие письма. Когда вскоре в 444 г. и сам Кирилл скончался, на "Востоке" встретили эту смерть вздохом облегчения. Циркулировало письмо, надписанное именем блаж. Феодорита Киррского: "Наконец-то, наконец-то умер этот злой человек! Его уход обрадует живых и огорчит мертвых. Надо опасаться, чтобы, тяготясь им, они не прислали нам его обратно. Не надо ли придавить его могилу камнем потяжелее, чтобы нам вновь его не увидать..." Свидетельство весьма натянутого мира. Кириллом были недовольны и в самой Александрии. И его дядя Феофил, и он правили оба в общей сложности около 60 лет, все время ведя войну с Константинополем, тратя на это огромные средства. Не осталось незамеченным и обогащение родственников Кирилла. Его преемник, архидиакон Диоскор, должен был принять во внимание эти основательные жалобы, сократить эту роскошь, за что и прослыл гонителем родни Кирилла.

Но "восточные" напрасно радовались. Им пришлось пожалеть о Кирилле, который своим авторитетом сдерживал в Александрии поднимавшуюся вражду к ним. Диоскор, напротив, "поставил ставку" на это низовое народное течение, развивавшее до всех крайностей учение Кирилла. И, как человек узкий, страстный и беспощадный, он был желанным орудием той — нужно признать — стихийной реакции, которая вскрылась в монашеской среде и в семитских и кушитских народностях империи против так называемого несторианства, т.е. против Антиохийской школы. Понятно, что в семитской религиозной психологии оказалась специфически благоприятная почва для отвержения человеческой природы в Иисусе Христе. Антиохийская школа, отразившая в своих философских тенденциях аристотелизм и семитскую остроту полярности Бога и мира, сложилась в религиозную философию, привлекающую души, позитивно настроенные и в религиозной жизни. Александрия с ее платонизмом привлекала души народностей, чуждых какому бы то ни было позитивизму и склонных к мистическому благочестию. Антиохийская школа, по аналогии с нашей современностью, сложилась в мировоззрение, приемлемое для рационализирующей интеллигенции. Монофизитский же отрыв от космической реальности и полет религиозного чувства в спиритуалистическую небесную даль показался более привлекательным для широких и разнообразных народных масс. Поэтому для церкви борьба с Несторием не потребовала и 20 лет, а борьба с монофизитством заняла 200 лет и даже вынудила церковь к некоторым компромиссам. Несторианство увело из церкви сотни тысяч ее приверженцев, а монофизитство — миллионы. Сирийцы, армяне, копты, эфиопы разорвали на этой почве свою духовную и политическую связь с империей и тем подготовили более легкую добычу арабам-завоевателям.

 

* * *

Новый "фараон" Александрийской церкви, Диоскор, мечтая прослыть эллином, инстинктивно пошел за спиритуалистической ересью инородческих, не эллинских, восточных масс. Путь для этого был проложен его великим предшественником. Пафос монофизитского богословия у Диоскора подкреплялся и всеми традиционными александрийскими страстями в борьбе с Константинополем. Конечно, он не признавал канона II Вселенского собора о втором месте для Константинопольского епископа, считая, что второе место принадлежит Александрии и что правило это направлено не столько против Рима, сколько против Александрии. У Диоскора сразу пошли нелады и с Константинополем, и с Антиохией.

Кроме официального возглавителя церковного "Востока" антиохийского архиепископа Домна и упомянутого уже Ивы Эдесского, сочинения которого не были широко известны, корифеем восточной богословской школы в данный момент был блаж. Феодорит, епископ Киррский. Наследник эрудиции Диодора и Феодора, Феодорит, писавший главным образом после вспышки несторианского спора, умел выбирать у своих учителей только здоровые элементы богословия. A в чем не хотел сближать антиохийское богословие с александрийскими формулами, брал нужное у западных римских богословов.

Так Феодорит подготовлял кафолическую реабилитацию школьной антиохийской традиции. Эрудиция и красноречие были ему опорой. Уроженец Антиохии и питомец ее школы, он не ограничивался своей епархией, но подолгу работал в самой Антиохии. Он обратил к церкви более 10 000 маркионитов. Писал утешительные письма к гонимым в Персии христианам. В юности он вел монашескую жизнь; монахи были его друзьями и часто слушались его. Для Домна Феодорит был советником и опорой.

По смерти Кирилла на Востоке наступило некоторое успокоение. Признаком его может служить появление ссыльного комита Иринея в роли митрополита Тирского. Император с ним примирился. Домн и другие епископы уверились в его православии и, хотя он был второбрачным, его поставили в епископы с согласия Прокла Константинопольского.

Казалось, что и в Константинополе все умиротворяется, хотя там и происходили личные перемены. Прокл умер в 446 г. Его сменил пресвитер Флавиан, человек умеренный, чуждый односторонних школьных пристрастий, скорее более близкий, чем Прокл, к формулам антиохийцев. Диоскору поэтому он был сугубо неприятен.

При дворе императора Феодосия II его сестра Пульхерия уже не пользовалась прежним влиянием. С своей женой императрицей Евдокией Феодосий II был в ссоре. Она жила теперь отдельно в Иерусалиме. Она была дочерью афинского профессора риторики и крестилась только перед браком с Феодосием II. В силе при дворе был главный камергер Хрисафий. С ним рядом стоял его крестный отец монах Евтих (Ευτυχης, а не Ευτυχιος), вождь значительной группы монахов, державший связь с Александрией и Египтом. Императорский двор вообще шел в ногу с епископами Константинополя. Но Диоскор, унаследовавший претензии и смелость своих предшественников, сговорился с Хрисафием и Евтихом отвлечь двор от влияний епископов и Константинопольского, и Римского и подчинить своим — александрийским.

 

Войну открыл не Диоскор.

Евтих издавна был известен как поборник Кирилла. Но он не ограничивался формулами 12 анафематизмов. Он решительно отрицал единосущность человечества Христа нашему человечеству.

Будучи по смерти Далматия главой Константинопольского монашества, Евтих, как духовный отец первого временщика Хрисафия, посягал на многое, и много глаз было устремлено на него. И армянские монахи, и "восточные" аполлинаристы, были в переписке с ним. Вместе с Уранием, епископом Имерии в Осроене, он вел борьбу против богословия Ивы Эдесского. Антиохийский монах Максим, воевавший при покойном Иоанне против Феодорита и Домна, был другом Евтиха. Пустынник Варсума, воевавший против Домна, все ссоры затевал по согласованию с Евтихом.

Фигура Евтиха вырастала во всеимперскую ("экуменическую") величину. "Восточные" попробовали его атаковать. Домн первый написал императору об Евтихе как о аполлинаристе. В 447 г. Феодорит опубликовал свой "Эранист" ("Коллекционер") — диалог, изобличающий учение Евтиха, не называя имени последнего. В трех частях диалога — Непреложный, Неслиянный, Бесстрастный (Ατρεπτος, Άσύγχυτος, 'Απαθής) — Феодорит обличал три заблуждения: об изменяемости Бога, о слиянии природ и о страдании Бога. С большим количеством цитат из святых отцов.

Но Домн и все "восточные" переоценили свои силы. Закулисный Евтих их победил. И притом неожиданно и уничтожающе. 16 февраля 448 г. появился императорский рескрипт о делах веры. B нем было возобновлено осуждение сочинений Порфирия и Нестория (какое сопоставление!). Затем осуждаются все вероизложения (!), кроме 1) Никейского ороса, 2) Ефесского ороса и 3) "блаженной памяти еп. Кирилла" (12 анафематизмов). Приверженцы Нестория подлежат отлучению и низложению. Иринею, "неизвестно каким образом возведенному на епископию Тирскую", приказано покинуть епископию и надеть мирское платье (!). Без иерархов император низлагает епископа. Вероопределение 433 г., т.е., в сущности, орос Ефесского собора 431 г., отвергается! 12 анафематизмов уравниваются с постановлениями вселенских соборов. Таких вещей в области веры не дерзал еще делать ни один из прежних императоров.

Посыпались террористические приказы верховной власти. Блаж. Феодорит получил от двора приказ выехать из Антиохии и водвориться в своем маленьком Кирросе. Без согласия архиепископа Домна на Тирскую кафедру был поставлен Фотий, бывший в свое время кандидатом на Константинопольскую кафедру. Против Ивы Эдесского его же клирики, враги его богословия, затевают в Константинополе судебный процесс. Евтих пишет папе Льву, что несторианство возрождается на Востоке. Папа откликается немедленно, но в общих выражениях, чувствуя только, что на Востоке опять смута.

Положение Флавиана было очень щекотливым. Сам он, вероятно, так и не решился бы подымать опять опасный для мира спор. Но пылкий человек, епископ Дорилейский Евсевий, поставил вопрос на формальную судебную линию и вынудил Флавиана вызвать Евтиха на судилище. Евсевий-юрист умел вести процесс. Еще будучи светским чиновником, он прервал в церкви проповедь Нестория и принялся ее опровергать. За усердие к вере он поставлен был епископом. A теперь нерешительность Флавиана он преодолел требованием формального суда по важности вопроса, ибо дело идет о вере.

8 ноября 448 г. в Константинополе собрался обычный "синодос эндимуса". Своих епископов у Константинополя не было, а наличные собравшиеся были из разных областей. Евсевий заявил этому синоду, что он имеет доказательства, что Евтих, по меньшей мере в прошлом, держался еретических мыслей. Это открытое восстание на временщика испугало многих. Евсевию уже грозили ссылкой в оазис за клевету. Евтих отказался немедленно явиться в синод по принципиальному обету — "пребывать в затворе, как в гробе". Ему дана была отсрочка до 22 ноября. Пошла молва, что Флавиан начал гонение на монахов. Евтих ссылался на болезнь. Но наконец 22 ноября явился в синод, но, так сказать, "вооруженным": под охраной полиции и высокого сановника Флорентия, в сопровождении толпы монахов. Флорентий взял с отцов синода подписку, что Евтих будет свободно отпущен, какое бы постановление о нем ни было принято.

Евтих был очень уклончив в ответах. Однако признавал, что Христос "из двух естеств". Запротоколированы такие его выражения: "До сего дня я не говорил, что тело Господа и Бога Нашего единосущно нам, но я признаю, что св. Дева единосущна нам".

"Тело Бога я не называл телом человека, но я признавал, что тело есть нечто человеческое".

"До настоящего часа я боялся говорить это. Но так как теперь это сказано вашим святейшеством, то говорю и я". "Я исповедую, что Господь наш был из двух естеств до соединения. A после соединения я исповедую единую природу, Ομολογω εκ δυο φυσεων γεγενησθαι τον Κυριον ημων προ της ενωσεως. Μετα δε την ενωσιν μιαν φυσιν ομολογω".

Таким образом, Евтих согласился признать "единосущность" Иисуса Христа с нами лишь по человечеству, но остался на позиции "одной природы" по соединении (хотя и из двух).

Евтих отказался анафематствовать "мия фисис — μία φύσις", ибо и у Кирилла, и у Афанасия он находил эту формулу. Поэтому он искренно заявил: "Горе мне, если я анафематствую это, ибо этим я анафематствовал бы моих отцов".

Заседание сделалось бурным. Евтиха увещевали и епископы, и даже сам сенатор Флорентий. к нашему сожалению, не удовлетворена была просьба Евтиха выслушать те места из текстов Кирилла и Афанасия, которые смущали его совесть. Невыясненность вопроса об аполлинаристских подделках создавала весьма фальшивое положение для православной стороны. Это искренно путало совесть монофизитствующих. Евтих был искренно убежденный монофизит. Вскоре, на Халкидонском соборе, он пояснял: "Ведь дело идет о моей душе. Я отвечаю Богу и здесь, и в будущей жизни". Собор постановил, что учение Евтиха сродно с аполлинарианством. Евтих лишается сана, звания архимандрита, и общение с ним воспрещается.

Приговор очень решительный. До сего момента не было еще никакого связующего соборного постановления об отвержении для православных монофизитских формул и ограждения от них другими, соборно выработанными дифизитскими формулами. Вероопределение 433 г. было все-таки еще столь общим, что не мешало Кириллу по-прежнему употреблять "миа фисис". Согласительные толкования смягчали напряжение неясности. И сам Кирилл расценивался различно. Для Флавиана и для Рима существовал один Кирилл — "дипломатический", а для Евтиха и для всего Египта — другой, Кирилл 12 анафематизмов. Православным было очень трудно бить по таким ученикам Кирилла, как Евтих, не задевая его самого. Обвиняя Нестория, доходили до его корней в Феодоре Мопсуестийском. Новоявленный исповедник "миа фисис" не мог не опираться на слововыражения Кирилла, а вместе с Кириллом и на мнимых великих отеческих авторитетов, как Григорий Чудотворец, папы Феликс и Юлий и сам Афанасий. Ведь лишь в следующем столетии Леонтий Византийский ("Contra fraudes Apollinaristarum") дал основу для критики этого скандального и несчастного подлога. На III Вселенском Ефесском соборе эти подделки читались Кириллом и слушались легатами папы как предание церкви. Евтих имел право с уверенностью ссылаться на это богословие.

Но Евтих шел все-таки дальше всех своих авторитетов. Он договорился до формулы, что Иисус Христос "неединосущный нам", т.е. чужд человечеству. Даже монофизиты впоследствии анафематствовали такую формулу. Во время споров Евтих говорил: "Если мне мои отцы из Рима и Александрии прикажут утверждать "две природы", я готов". Но данное заседание было закрытым, и Евтих тут же заявил Флорентию о своей формальной апелляции соборам в Риме, Александрии, Иерусалиме и Фессалонике. Антиохия намеренно пропускалась. Архимандриты константинопольских монастырей поставили свои подписи под соборным определением. В своем монастыре Евтих заявил о протесте против данного собора и вывесил афиши в Константинополе.

Антиохийский Восток несколько поднял голову, оживился и смело продвинул искусственный процесс, выдвинутый в столице против Ивы Эдесского. Константинополь наконец передал это дело третейскому суду из трех восточных епископов: Евстафия Виритского, Фотия, нового митрополита Тирского, и Урания Имерийского. Свидетели клирики оправдали Иву, и Ива вернулся на свое место к Пасхе 449 г.

Радость "восточных" по поводу акта Константинопольского собора выразил Феодорит в письме к Евсевию Анкирскому: "Господь приник с небес и Сам изобличил тех, которые сплели на нас клевету, и обнаружил их нечестивое мудрование". Но силу Евтиха там недооценивали. Диоскор и Хрисафий были его сторонниками. И когда и Флавиан, и протестующий Евтих написали, конечно отдельно, об акте осуждения Евтиха синодом 448 г.в Рим, письмо Евтиха было доставлено в Рим раньше, да еще с поддержкой какого-то письма от самого императора (!!).

Но за 20 лет новых споров в Риме в них решили утлубиться. Уже просто одна информация Мария Меркатора была недостаточна. Ученик блаж. Августина Проспер Аквитанский изучил вопрос о воплощении Бога-Слова, и сам папа Лев подготовился к вопросу. Его уже не удовлетворяла примиренческая формула Константинопольского синода. Он спрашивал: "Что разумеют, исповедуя две природы до соединения и одну — после? Как раз наоборот: до соединения — одна природа Божества; после соединения — природа божественная и человеческая, соединенные без смешения".

При дворе влияние Евтиха сохранялось, и он (как в свое время Несторий) желал вселенского собора, рассчитывая на победу. к Флавиану между тем создалось отношение подозрительное. Император в начале 449 г. даже унизил его требованием исповедания веры. Флавиан покорился и такое исповедание написал: "Исповедуя Христа в двух естествах после воплощения Его от св. Девы и вочеловечения, мы исповедуем в одной ипостаси и одном лице Одного Христа, Одного Сына, Одного Господа. И не отрицаем (!?!), что единая природа Бога-Слова воплощенная и вочеловечившаяся (μίа φύσις του θεού Λόγου σεσαρκωμένη και ένανθρωπίσασα) ибо из двух естеств Один и тот же Господь Наш Иисус Христос... И прежде всех анафематствуем нечестивого Нестория".

Вставка в это здравое "двуприродное" исповедание ослабляющей оговорки, инородной и воистину монофизитской формулы "мы не отрицаем миа фисис — единая природа" и т. д. есть воистину жалостное зрелище. Как будто здравый и православно мыслящий иерарх, закованный в кандалы, вынуждается терроризирующей властью произнести ложь вместо истины. Если иерархия еще не раскрыла и не преодолела этой лжи, то что же требовать от невежественных египетских и прочих низов, вцепившихся в это милое их сердцу знамя?

[2] Против несторианства, чтобы акт Рождества Христова не превращался в акт рождения только человека Иисуса, в котором, как в храме, обитал Бог.

[3]Здесь ради выражения равновесия в полноте природ даже принижено и поломано тончайшее значение никейского омоусиос. Усиа в Троице совсем не так принадлежит Лицам (Ипостасям), как усиа природы человеческой лицам человеческим. Наша усиа абстрактна и мыслится как некий материал для построения личности, делимой и множественной. Божественная усиа — конкретна и не частично, а неделимо и не множественно, а всецело принадлежит Каждой из Трех Ипостасей. Таким образом, термин "омоусиос" в чистом никейском смысле и неприложим к человеческой природе. Но церковь в своей "икономии" смело маневрирует терминами, придавая им ad hoc нужный смысл. Она не творит из терминов кумира.

[4] Очень дипломатическая формула. Евтихий и кириллисты — диоскоровцы — предпочитали "εκ δύο φύσεων", т.е. полагая, что когда соединение произошло, то уже получилась μια φύσις. "Εκ δύο φυσεσ δύσεσι" Халкидонского собора для них было несторианством. Здесь пропущено "εκ", а поставлен genetivus possessivus. Обе партии на нем могли "дипломатически" помириться. Но каждая могла еще думать "свое". Таким образом, тут еще не дано щита от ереси.

[5] Для успокоения Кирилловой стороны.

[6] Для успокоения Антиохийской стороны: что хотя и "единение", но природы не "слились" в одну.

[7] Она родила Бога, но вместе с тем и человека по неслиянному и нераздельному единению.

[8] "Храм" (человеческая природа) — ярко выраженный несторианский (антиохийский) термин — допущен здесь св. Кириллом, очевидно, потому, что он полностью "обеззаражен" предшествующим раскрытием термина "Богородица".

[9] He без намерения здесь термин "Христос" (против Несториевой "Христородицы") покрывает в первую очередь природу Бога, и далее человеческая природа покрывается тем же термином "αύτοΰ", т.е. Христа, а не простого человека — Иисуса.

[10] Монофелитство (от греч. monos — один и thelema — воля) — христианское богословско-догматическое учение, возникшее в начале VII в. и утверждавшее, что Христос имел две разных сущности — божественную и человеческую, но единую волю. Было осуждено на VI Вселенском соборе (680 г.), провозгласившем, что Богочеловек имеет 2 воли, причем его человеческая воля подчинена божественной.

[11] Французская святая Женевьева прославилась тем, что спасла Париж от нашествия гуннов. Православная церковь также чтит ее память.