Друзья! Почто же с Кантом

                                             Сенека, Тацит на столе

                                             Фольянт над фолиантом?

                                             Под стол холодных мудрецов!..

Готовность "рассудок утопить" ради "бессмертного солнца ума" не смогла, однако, разделить с нашим гением выступившая параллельно с ним на авансцену русской культуры плеяда высокоодаренных поэтов. Рассудок либо утеплялся в пользу сентиментальности или элементарной чувственности, а не духовного ума, либо же успешного выживал в самых дерзновенных порывах этого самого ума и неприметно замещал последний. Подобная аль­тернатива, собственно, и выражала кантианскую парадигму, в рамках которой сознанию была отведена роль организатора и руководителя побед чувственного опыта, а все идеи "бессмертного ума", в том числе и идея бессмертия [4, с.468] ставились под жесткий кон­троль аналитического (т.е. разлагающего) рассудка. В немецком искусстве данную пара­дигму отрабатывали уже современники Канта - Виланд и Клопшток, но по-настоящему все ее потенции реализовал, конечно, великой Гете, причем тем успешнее, что был в состоянии еще и посмотреть на нее со стороны (стороны Платона, естественно). Строго организован­ные "прекрасные порывы" соседствуют у него с дозированной распущенностью (точнее, Gelassenheit) настолько гармонично, что и вправду оставляют впечатление олимпийской величавости.

Печальным следствием господства трансцендентализма в европейском мышлении стало расхождение, в самом духовном из искусств, каким является поэзия [7, с.269], двух ее важнейших функций - идеализирующей и символической. Идеализирует, конечно, уже са­мо слово, но в условиях, когда опыт полностью определяется своей логикой, возможности идеализации становятся почти неограниченными, ее машина, будучи отлажена и запущена, работает уже без остановки (Рюккерт, Гюго, Бенедиктов) и, благодаря отсутствию привода, на огромных оборотах. В отсутствие же полноценного Абсолюта символы, которые призва­ны осуществлять связь с ним человеческого мышления, поступают под диктатуру идей, ус­тановить истину которых становится, однако, задачей уже совершенно безнадежной. Инди­видуум - это и есть субъект, отграниченный от других кругом своих идей, общий критерий истины которых, а стало быть, и общение с другими, проблематичны. Переоткрыв, через триста лет после Декарта, теперь уже полностью изолированного от Бога и от материи субъекта, Кант высвободил связанных прежде либо религиозным, либо натуралистическим объективизмом духов, одним из которых оказался дух европейской поэзии ХIХ-ХХ вв.

Если и есть какие-то основания причислять Россию к странам европейской культуры, то первым из них будет следующее: искусство, наиболее адекватно выражающее дух народа (и Дух вообще) - поэзия - уже более двух столетий добросовестно трудится у нас над теми задачами, которые ставит западная философия. При этом смена философских парадигм (или мод) в Европе отзывается в русской поэзии с запаздыванием примерно в пятнадцать - двадцать лет, и, как правило, от западной поэзии, работающей синхронно со своей философи­ей, или даже ее опережающей (Хайдеггер называл свои работы комментарием к томику стихов Рильке)," не зависит. Дело в том, что русская душа, как бы ни называл ее Бердяев, склонна не столько к дерзновенному творчеству - на этом пути ум всегда соблазняется ка­кой-нибудь эффектной, или, что то же, частной идеей - сколько к воплощению идеи абсо­лютной, или, в крайнем случае, очень на нее похожей. Русская интеллигенция, определяе­мая Георгием Федотовым как слой общества, отличающийся идейностью своих устремле­ний и беспочвенностью своих идей, оказалась вдвойне опасной для своего народа еще и по­тому, что в ее сумбурном разуме беспочвенность постоянно принимала вид абсолютности, а абсолютность с такой же легкостью низводилась до беспочвенности (атеизм).

Поэты были, конечно, лучшей частью русской интеллигенции уже хотя бы потому, что в условиях неограниченного господства, даже бесчинства, идеализации (материализм, ведь, - тоже идеализм [5, с.46], только с особой функцией - "сознательного удушения соз­нания и души" [6, с.275]) отбирали из идеалистических парадигм лишь те, которые самим своим существованием не исключают субъекта, т.е. человека¹( ¹ Выдающийся философ, поэт и этнограф зырянского происхождения, профессор Рижского университе­та в 20-х годах Каллистрат Фалалеешш Жаков рассказывает в своих мемуарах "Сквозь строй жизни" как, про­читав юношей Критику чистого разума, он в отчаянии от невозможности познания мира, доказанной Кантом, выпил яду и с трудом был возвращен к жизни).

Но таковых не больше трех [8, с.622] - это, во-первых, трансцендентализм с человеческим лицом (хотя бы лицом Шел­линга), затем феноменология в том ее варианте, где 1сh - полюсом ноэзиса является реаль­ное - историчное и живущее - Я, и наконец, строго говоря, единственная имеющая право претендовать на адекватность полноте личности эйдетическая диалектика (онтологизм). Положительным эффектом кантовой инициативы явилось осознание, в ее рамках, реально­сти свободы (не человека, конечно, и не его воли, а практического разума - но и это уже было много), а затем неизбежности диалектики бытия и небытия, света и тьмы, добра и зла, смысла и абсурда как единственной возможности удержать и развить эту свободу, которая тождественна самой личности. Отсюда и огромный продолжительный интерес в России к быстро изжитой европейским сознанием системе Гегеля - достаточно было завораживаю­щего пароля "Абсолютная Идея", проходящего через все сочинения великого мыслителя, чтобы впитать их такими печенками, о которых тот и не помышлял.

Можно без сомнений утверждать, что весь невиданный поэтический бум Х1Х-ХХ вв. в России связан именно с обилием мировоззренческих возможностей, представляемых на­званными способами мышления и чувства, и их различными комбинациями и модификациями. Поэт, чаще всего неосознанно, улавливает носящуюся в воздухе парадигму или от­талкивается от доминирующей, может оставаться в рамках одной всю свою творческую жизнь или переходить в новую, но базисных размерностей для вдохновения все-таки только три (фоновой внепоэтической парадигмой наивного реализма мы здесь пренебрегаем).

Посредством слова поэт либо описывает смысл открывающейся ему реальности (фе­номенология), либо конструирует иную реальность, для которой данная является лишь по­водом (трансцендентализм в его острой форме неокантианства), либо объединяет объектив­ную реальность мира с ее трансцендентным смыслом через полновесный символ или миф. Проиллюстрировать наше феноменологическое построение удобнее всего примерами по­этов, менявших парадигму творчества, что характерно, впрочем, только для нашего катаст­рофического столетия. В XIX в. картина сильно смазана царившим всю его вторую полови­ну позитивизмом, крайне неблагоприятным для поэзии вообще - после наивно-материа­листического террора 60-х-70-х годов 80-е и 90-е были поэтически почти пусты, а всплеск 900-х (те самые двадцать лет после Ницше, Фехнера, Лотце и др.), в силу отмеченной неус­тойчивости нашего идеализма, расплылся в романтической универсалистской беспредмет­ности (Брюсов, Бальмонт) и безвольном индивидуалистическом резонерстве (Анненский, Сологуб), также вполне кантианского происхождения.

В XX же веке интереснее всего Пастернак, попытавшийся перейти от чистого неокан­тианства двух лучших своих книг (лучших в смысле адекватности результата избранной методики) к онтологической глубине, но побежденный в конце концов антипоэтическим натурализмом - "коробок без спичек" как назвал его С.Клычков, так и не дал огня -, затем Мандельштам, также благодаря в значительной степени внешним обстоятельствам пере­шедший от чисто акмеистического феноменологизма в уникальный транцендентально-онтологический стиль, Заболоцкий, почти насильственно переведенный из яркого транцен-дентально-феноменологического модуса ОБЭРИУ в пронзительную диалектику 50-х годов (к сожалению, смешанную с натурализмом). Как этого великого мастера слова, так и других сильных поэтов середины века, в материалистической парадигме вообще не должно было бы быть. Их существованием в отечественной культуре мы обязаны отчасти наивности, от­части хитрости советских философов, пытавшихся нейтрализовать материализм с помощью диалектики, и именно выразителями последней стали такие гиганты, как Заболоцкий или Твардовский, главные слова, которых - душа и сердце - суть персоналистические центры здоровой диалектики (материалистическая же диалектика - ни что иное, как суп из топора). Как это ни странно звучит, именно они являются истинными символистами в нашей поэзии, а не та группа трансцендентальных идеалистов начала века, когорые известны под именем символистов. Живую вещь мира, схватываемую только диалектически, последние чувство­вали едва ли лучше, чем материалисты.

Идеальным поэтом был бы тот, кто сумел исчерпывающе описать важнейшие смыслы феноменального мира, объединить их в пространстве мира умопостигаемого, а затем снова связать последний с живой жизнью земли. Но такой совершенный платоник в поэзии еще не появился, хотя что-то подобное пытался осуществить И.Бродский.

(Не в том суть жизни, что в ней есть,

А в вере в то, что в ней должно быть.)  [1, т.1, с.235].

Заболоцкий чувствовал задачу, но выразить свое ощущение смог - в "Казбеке" - толь­ко отрицательным образом ("живая душа человека..."!)

Но, произнеся второй уже раз это ключевое слово, мы возвращаемся к тому поэту, ко­торый вдохновил и наше построение, и весь сборник, в который оно входит составной ча­стью. Именно о Евгении Боратынском больше, чем о каком-либо другом русском поэте, можно сказать, что главным лирическим героем его лирики является душа. Если бы был со­ставлен частотный словарь языка поэта, это вообще важнейшее слово человеческого языка заняло бы в нем одно из первых (если не первое) мест.^{2  (2} Присутствие "основного слова" в лирическом тексте Боратынского можно считать необходимым ус­ловием шедевра, и во всяком случае, достаточным - творческой удачи. Мы даже не будем иллюстрировать этот бьющий в глаза факт, предоставляя заняться увлекательной работой читателю. Но и больше того, стихо­творения, где душа или изредка заменяющие ее сердце или грудь отсутствуют (особенно заметно это в "Сумерках"), либо откровенно слабы ("Коттерии", "Сначала мысль, воплощена..."), либо воспринимаются как чужеродные общему духу сборника, олицетворяемому гениальными "Осенью", "Бокалом", или "Недоноском". Интересно, что "Приметы", в которых душа не называется, содержат, тем не менее, все ее составляющие - в порядке появления: иера, любовь, замысел (т.е. воля), чувство, ум).

То, что душа является главным и единственным героем русской литературы, первой заметила, видимо, Вирджиния Вулф [9]. К такому глубокомысленному выводу она пришла, пытаясь выявить то общее, что связывает величайших, по оценке всей западной критики, русских писателей - Тургенева. Толстого и Чехова (русская поэзия, по мнению европейско­го читателя, ни в какое сравнение не идет с русской прозой). Глубокий психологизм, конеч­но, в высшей степени свойственен названным трем корифеям русской литературы, но именно это и настораживает. Запад, в данном случае, преклонился перед непостижимой для него способностью идеализации, осуществляемой нашими беллетристами естественно и без видимых усилий. Но такое трансцендирование индией дуально-психологического, являю­щееся последней целью европейской литературы - даже поэзии (Рильке едет на поклон к Толстому!) - для литературы русской есть в крайне случае слово предпоследнее.

Европейскому мышлению, высшим выражением которого является тоска личности о том, что ей доступна только индивидуальность (Ките, Леопарди, Рильке.,.), в лучшем слу­чае - радость индивидуальности по случаю обретенной личностности (Geothe: Hoste Gluk der Erdenkinden ist nur Personlichkeit) непонятна русская жалоба личности на то, что ее загоняют в рамки индивидуальности (Ах, тягостна для нас,..). Существенно, что "личность", фигурирующая в двух частях последнего предложения, как тоскующая и жа­лующаяся, - не та же самая. Это разные личности, выросшие в среде двух почти противо­положных культур - западно-христианской и православной (о личности как духовном цен­тре душевной жизни человека вообще можно говорить только в религиозном контексте).

Русская душа, как уже сказано выше, живет Абсолютом, ее центр в трансцендентном; для того, чтобы выразить самое важное - смысл, ей нужно "прийти в себя", персонализиро­вать трансцендентное содержание, уже наличное в глубине духа. От этой структуры она не может отречься, даже когда сознательно или неосознанно отрабатывает задачи, поставлен­ные сознанием Запада [3]. Последний использует душу России почти также, как ее сырье­вые ресурсы. Он способен лишь трансцендировать персональное, т.е. превращать естест­венно-жизненное в идейно-искусственное. Там поэзия - самовыражение, здесь - жизнь. Жуковский потому хронологически первый русский поэт, что для него первого жизнь и поэзя - одно. На этом пути "лицетворения" (Карсавин) внутреннейшего и рождается тот глагол, что страстное земное превзошел.

Боратынскому же дано было сказать не его, а лишь о нем. Трагическая невозможность вырваться за пределы кантона мира явлений (...юдолъный мiр явлений своих не изменит..., ...за мiром явлений не ждет ничего...), отсутствие Вещи-в-себе при том, что она властно требует отзыва из внутренней своей поэта, - составляют своеобразие его гения, в той же примерно степени недоступного пониманию европейца (для западной критики Боратын­ский - талантливый пессимист), как и реализовавшего искомую связь Пушкина. Откуда кантианское мироощущение у поэта, с трудами Канта скорее всего и незнакомого? Думает­ся, что ожесточенное несправедливостью сердце не смогло защитить молодой ум от откро­вений преисподней, услужливо сообщенных любезными братьями - масонами Бестужевым и Рылеевым - и впитанных со всею жадностью гениального недоучки. Brave new world, ко­торый с ужасом прозревали сквозь толщу десятилетий Одоевский и А.Толстой, Достоев­ский и Леонтьев, вдруг жутко придвинулся к нашему поэту - могучий ум и яркая фантазия оживили голый каркас кантонских "схем" и категорий, а "трансцендентальное единство ап­перцепции" удостоверило, что он уже - внутри.

Из тупика антипоэтического по сути деистического трансцендентализма русская лите­ратура выходила двумя несходными дорогами. Одной была диалектическая динамика по­каяния и спасения (Пушкин, Достоевский), другой - гораздо более просторная, с большим будущим, пантеистическая статика самолюбия и отчаяния (Лермонтов, Л.Толстой)³ (3 Примечателен ответ И. Боратынского на вопрос, какие русские поэты ему наиболее интересны и близки: «вся поэзия до Лермонтова»). Бора­тынский застыл на распутье - недоносок отбыл без бытия, Последний Поэт, Ахилл новых дней, бесплодных дебрей созерцатель, обреченный (кем, уж не Кантом ли?) борьбе верхов­ной, заведомо мертв - и воспетая в 1841 г. от Р.Х. "невредимая пятка" способна вызвать лишь грустную улыбку: десяти ведь лет не прошло, как преставился Серафим Саровский и родился Иван Сергеев.

Тем не менее, пока человек остается homo credens, а не полностью превратился в при­ложение к Urizen’у, отношение к Боратынскому останется безошибочным индикатором на­шей остаточной принадлежности Бытию-an-sich. Вряд ли когда-нибудь было или будет ска­зано в наших краях о недуге бытия с таким душевным здоровьем, об опустошенности с та­кой жизненной полнотой, о бессмысленности всех метании и кипений с такой смысловой интенциональностью, а безнадежное отсутствие спасительного символа приобретет столь весомое символическое достоинство...

Многое можно простить вещи - тем паче, там,

где эта вещь кончается. В конечном счете, чувство

любопытства к этим пустым местам,

к их беспредметным ландшафтам и есть искусство[[1, т.2, с. 182].

2.   Брюкнер,  проф. Русская литература в ея историческомъ развитш; В 2 ч.- СПб.: Вестник знания, 1906,-Ч.1.- 14] с.

3.   Гройс Б. Россия как подсознание Запада//Утопия и обман,-М., 1993.-С.245-259.

4.   Кант И. Критика чистого разума.-М.: Мысль, 1994.-592 с.

5.   Курашов В.И. Философия и российская ментальность,-Казань: КГТУ, 1999.-ЗОбс.

6.   Лосев А.Ф. Абсолютная диалектика - абсолютная мифология // Алексей Федорович Лосев. Миф. Число. Сущность,-М., 1994.-С.263-298.

7.   Лосев   А.Ф. Диалектика художественной формы // Лосев А.Ф. Форма. Стиль. Выражение- М., 1995.-С.5-296.

8.   Лосев А.Ф. Очерки античного символизма и уфологии.-М., 1993-959 с.

9.   Woolf V. The Russian point of view.\\ Woolf V. Mrs Dalloway and Essays.-М., 1984.-8.251-260.